До Котельнича добралась, потом в деревню, чтобы никто не видел. Скрывалась всю зиму на полатях да в подполье. Хорошо, нашлись добрые люди в МТС, дали направление учиться на комбайнера. Я очень обрадовалась, тут же в Яранск пошла пешком. Шла три дня. Там меня сначала не приняли, опоздала на месяц. Я плакала, уговаривала, что буду стараться. Ладно, оставили. Потом работала с утра до ночи, совсем как мужчины.
Самовольно никто не хотел в колхоз вступать. Затем все силой вошли. А реву сколько было! Так переживали, что в больницу люди попадали из-за этого. Много людей раскулачили зря. У Василисы-труженицы все забрали. Она поехала к Калинину, который подписал своей рукой, чтоб все вернули — «отдать обратно». У Василисы брат сам сделал мельницу. Семья у них была большая, много сыновей. Вот он и решил смастерить своими руками, чтобы полегче было жить. Так его раскулачили и угнали в Сибирь. Еще один пострадал — очень хорошо обделывал шкуры (овец, кроликов) и катал валенки, а затем менял на что-нибудь. Ведь не каждый мог хорошо валенки катать. Всех и сослали в Сибирь. Воровски они приезжали иногда, чтобы никто не видел. А потом затерялись где-то.
К Сталину относились на людях хорошо, все ведь были за Сталина: и работали, и учились. Но уже тогда многое понимали. Старались молчать, не говорить про начальство, про Сталина. Если только кто в сельсовет донесет, человек без вести пропадал. Сейчас отвращение полное у меня к нему.
В сороковых годах были займы. Шли они туго. Даже коллективизация проходила лучше. Работали на трудодни. А чего на трудодень? Ничего. Только на мясо, проданное в городе, мыла, соли да сахару немного купишь. А тут займ. Да нужен он нам, этот займ! Собирали собранье, не выпускали до тех пор, пока не сдашь деньги, пока не подпишешься. Это было настоящее зверство! В семьях жили бедно. У Анны Михайловны было девять ребятишек, муж погиб на фронте, а требовали подписаться на займ. Она выла и рвала волосы.
«Деревня вымерла»
Стремоусов Леонид Григорьевич, 1918 год
На трудодни получали только зерно, что останется от хлебопоставки государству, засыпки семян и получали мало. У колхозника была усадьба 40–50 соток, за эту усадьбу плати 32 килограмма мяса, 75 яиц, даже если и курицы нет. Налог был немаленький, заем обязательный, штрафов-ка со строения обязательно. Есть корова — 220 литров молока сдай. А где взять деньги, вот крестьянин вез на рынок, что от налогов осталось. Многие и поехали в город.
А после войны по приказу Сталина набавили налог на колхозников, когда всю войну ели траву, т. к. весь хлеб увозили под метелку, даже семян не оставляли, ведь надо было кормить армию во время войны. Но после войны можно было дать небольшой отдых колхознику, а сделали, напротив, еще больше. Надо было платить налог примерно 1200 и более рублей, у кого какая скотина, ульи если есть. Где взять было такие деньги? Тогда мясо ведь дешево стоило на рынке, одиннадцать — пятнадцать рублей. Если взять, чтоб заплатить налог, заем, нужно продать колхознику 100 и более килограммов мяса, а на остальные расходы где было взять денег? Городу было хорошо, все было на рынке и в магазине. Колхознику надоело жить в дерьме и голоде. Из колхоза ни денег, ни продуктов. Вот деревня и вымерла.
Глава 7. Об арестах
«Каждый третий был завербован»
Зорин Иван Иванович, 1918 год, механик
Для нас, малолетних, все происходящие события того времени были очень интересны, все мы ждали чего-то лучшего. Особенно нас, подростков, радовала коллективизация. Мы-то радовались, а большинство населения было против. Лишь небольшая часть населения, которая жила очень бедно, не имела тягловой силы, только она и приветствовала коллективизацию. Почти каждый день проводили сходы (с год, наверное), а иногда в день по два-три схода. Первый раз собирают сельсоветы, второй — с района кто-нибудь, третий раз — с области. Были случаи, я хорошо помню, прежде чем достать бумаги из портфеля, на стол для устрашения выкладывали наган. Под сильным нажимом проведут голосование, составят протокол, что большинством голосов постановили организовать колхоз. А большинства-то и не было. И порядка не было.
Как дойдут до обобществления лошадей, коров, инвентаря — так и все. Сводить-то некуда — ни складов, ни помещений, ни конюшен. Колхоз все же у нас был организован. И все семьи, что вошли в него, вынуждены были держать скот на своих дворах и кормить своим кормом. При этом сдавали продразверстку государству и как за личное хозяйство, и как за колхоз. А самим хозяевам, которые кормили-поили этот обобществленный скот, не оставалось ничего.