ним, но что получит победу без боя и потопит и меня самого, и всех моих сторонников. 40. Прежде всего, конечно, его огорчало и задевало за живое, что не произошло никакого обратного перехода к нему юношей. Затем, когда я предложил пред собранием речь, присутствуя и слушая ее, он пришел не в особенно приятное расположение духа, и так как друзья увещевали его загреметь и затмить речь речью, написав на ту же тему, что и я, и уверяли, что во всяком случае он с первого натиска меня повергнет, раз только он не потерял былую силу, окрыленный такими словами, спустя месяц он явился с речью, которая ту, с какой он вступил в состязание, если она и прежде вызывала одобрение, сделала еще пущим предметом восхищения. 41. Побежденный в этом, чего не опасался, будь о том даже пророчество божества, он выступил, с намерением в новом бою загладить поражение, с тою речью, какая доставила ему крупную денежную сумму, и вот, пока он ведет речь, о каких то колоннах, решетках, взаимно пересекающихся улицах, ведущих не знаю куда, сидевшие, не будучи в состоянии каждый в отдельности понять его, глядя друг на друга, спрашивали знаками тех, кто находился вдали, не испытывают ли и они того же впечатления, и я, вынесши впечатление одинаковое с прочими, пытался в речи, в угоду собранию, сообщить тому, что вызывало смутное представление, видимую ясность. 42. Уязвив себя этою второю речью, он препятствует появлению моей новой речи, убедив правителя в угоду ему не давать мне очереди. А тот был таков, что готов был всякому повиноваться. Когда же город тем сильнее принял мою сторону, чем более видел, как меня лишают моего права, тот благородный человек, вслед за Никостратом презиравший Исократа [12] увидал, что речами уже не одолеть ему речей скорее, чем быстротою ног быстроту моих, но что один способ избавления состоятелен, это, если меня больше не будет. 43. Если бы именно он в силах был убрать меня с дороги зельем, он прибег бы к такому напитку, но не имея к тому возможности, он ходил по городу, разглагольствуя о том, что побежден колдунами. Он говорил, что я нахожусь в сношениях с человеком, распоряжающимся звездами, через посредство коих он одним из людей доставляет благополучие, другим наносит вред, как те, что обладают властью династов, посредством телохранителей. Обличить то есть возможность на ребрах [13] переписчика, критянина, добропорядочного человека, не мало потрудившегося десницей в Афинах и всюду. 44. Пришедши же к убеждению, что один своим лаем ничего не достигнет и что ему нужна компания, без труда находит людей готовых содействовать, кроме софистов, поклонников поэтов. Помощников ему давали огорчение, страх и зависть. Софистами руководило все это, прочими зависть. Они пользуются, как удобным временем, безумием черни, спасаясь от коей правитель, раненый, находит убежище в укреплении Перинфа. Схватив жертв клеветы, заговорщики, заключив их в тюрьму, держали там, воображая, что мятежу и конца не будет. 45. Но когда безумцы опомнились, а правитель вернулся и заключение оказалось беззаконным, и он заявил, что намерен завтра придти на помощь мне и законам, отчего те охвачены были трепетом и винили друг друга, о что ты замыслило, божество! [14] В полночь ты лишило власти Александра и с наступлением дня предало город в руки Лимения, которого заговорщиком бы я не назвал, а и без клятвы желавшим того же самого. Он хотел, чтобы его считали за бога, и я его не считал даже серьезным человеком, так как рвение его достигало одной цели, быть посмешищем. 46. Он раньше вступления во власть, сидя на площади, испросил у Судьбы власти на столько лишь времени, чтобы в течение его можно было ему казнить меня смертью. Итак, когда он получил в свои руки суд, я, знавший это, ждал, питая уверенность в том, что есть же правда, к чему было основание в виду отсутствия обвинителя. Из заговорщиков одни, восхваляя его, предсказывали заключенным освобождение, так как, по их словам, он не позволил бы себе преступить соответствующий закон, а он, оказывая предпочтете перед законом льстецам, не видя истца, не вызвав ответчика, начало следствию положил пыткою, где я в первый раз услыхал, что палачи оказались бессильны. 47. Скрежеща зубами и встретив отпор в надежде на вторую жертву вследствие её сана, он грозил огнем изувеченному, заявляя, что не отстанет, пока не добьется желанных слов. Вместе с тем меня через ассессора увещевал не оказывать бесполезного сопротивления, но, если хочу остаться жив, уйти. Я решил, что будет крайним безумием погибнуть без пользы, и при том после победы, одержанной в пытке. 48. Меня манила и возможность обменять худший город на лучший, бременимый роскошью на воспитателя речей. А он и этот город заградил для меня указом, но не навсегда. Я явился туда через город Диониса. Дело в том, что жителей Ηикеи, как только узнали о моем выезде, через послов стали меня приглашать к себе, в своих приговорах осыпая меня всевозможными похвалами. Преклонившись перед Дионисом, я последовал приглашению, и, находясь снова среди юношей и занятий речами, новым приговором был призван в город Деметры, при чем правитель Вифинии снизошел на просьбу. 49. Они просили не по недостатку в софистах. У них был некий гражданин, пользовавшейся славою, и в речах он отличался опытностью, но поддавался гневу и как то дерзнул назвать сенат рабами своих предков. А когда те стали совещаться о наказании его и о том, чем наказать дерзкого, кто то сказал: «Бедствием бессмертным [15], так как прочие не будут продолжительны». Когда его спросили, что же разумеет он под этим, он сказал, что это я и те тяжкие труды, какие я причиняю своим соперниками. Итак я боялся, чтобы, встретив меня, он не оскорбил меня, и, оберегшись, этого речью своею обратил его в молчаливое бегство, так как и раньше он не был боек, а от гнева стал еще более медлительным. Ему, конечно, лучше было, раз явился я, молчать, чем говорить, не потому чтобы его творчество лишено было достоинств, — надо чтить правду, — но, забрав себе в голову какие–то страхи, будто против него действуют чарами, он воображением своим потемнил память и ушел со всевозможными грозными жестами и словами, так что многие из расходившейся толпы прятались друг за друга, дабы, все еще кипятясь, он не напал на кого–нибудь и не растерзал его.