— Господи, как все просто. Как еще никто об этом не догадался? Надо присмотреть за ними.
— Ты должен мне, Морозов, как минимум новую тачку.
— Ягуар подойдет? Только там жмур был, но ты же не суеверный.
— Шутник. Присмотрим.
Фары освещают уже засыпанную снегом дорогу, впереди нас никого, едем по белому полотну, тишина, лишь тихо играет какая-то мелодия из магнитолы. Делаю громче, Лепс поет о снеге:
“…Я знаю сердце твое хрусталь.
Но мне ни капли его не жаль.
Там внутри снега…”
— Куда мы едем? — Агата сама задает вопрос, нарушая тишину.
— В одно хорошее место. Придется побыть там немного, хотя планы были другие.
— У тебя всегда все расписано и четко по плану?
— Примерно, да. Люблю определенность и ясность.
— Понятно.
Она повернулась и теперь изучает меня, чувствую ее взгляд на себе, улыбаюсь.
— Чему ты улыбаешься?
— Мне нравится, как ты на меня смотришь.
— Как?
— Не знаю, но нравится.
— Так куда мы?
— Увидишь.
Снова молчим, но это молчание не напрягает, Агата ерзает, поправляет кофту, распускает волосы, салон наполняется ароматом мужского шампуня. У Климова нет ни одного женского, как, впрочем, и у меня. Надо купить. Много чего купить.
— Те парни, о которых ты спрашивал, это мои соседи.
— Я знаю.
Она снова замолкает, я не давлю, жду чтобы сама начала говорить, дается ей это с трудом. Предателем всегда быть трудно — именно так она думает, что предает их.
— Я…я не знаю, мне трудно, не могу их вот так предать. Но ты ведь ничего не сделаешь им?
— Сделаю. Они использовали тебя, нагло, открыто, — оплетка руля скрипит под руками, сжимаю челюсть, давлю на газ. Темнота, ни одного фонаря, лишь снег, трасса и мы. — Они угрожали мне и подставили меня и моего босса. Как ты считаешь, после такого, что они устроили, я трону их?
— Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что ты ничего им не сделаешь?
Поворачиваюсь, смотрит уверенно, в глазах опять та злоба и ненависть, природу которой я так и не могу разобрать. Что она так за них цепляется? Кто они ей такие? Что их связывает? Я могу сейчас пообещать ей что угодно, но если трону не я, то от парней останется кровавое месиво, если ребятки Коваля по приказу Шакала начнут с ними, так сказать, разговаривать.
— Могу пообещать лишь одно, со мной они останутся живыми. Сама ведь понимаешь, кому они перешли дорогу.
Кивает головой, снова отворачивается, кусает нижнюю губу, словно специально делая себе больно. Сбавляю скорость, тяжело дышу, никак не могу унять сердце, адреналин гуляет по крови.
— Мне было четырнадцать, — Агата тихо начала, отрешенно глядя на дорогу. — После неудачного побега, которому ты помешал, мы съехали в ту убитую квартиру, не стало больше элитной гимназии и частных уроков танцами и языками. Отчим бухал, мама плакала, постоянно приходили какие-то люди, требовали долг, много денег. Требовали сказать все счета, на которых он хранит награбленное. В один из вечеров мама перерезала себе вены, все списали на суицид. А через какое-то время отчим изнасиловал меня, потом уже, в пьяном угаре, он признался, что маму взяли как часть долга, небольшую такую часть, пустили, как ты тогда выразился, по кругу. “Слабачка, подумаешь, потерпела чуток, дура вскрылась”, — это слова отчима. Он брал меня несколько раз, потом рыдал, просил прощения, я бы пошла вслед за мамой, если бы не Шиловы, возились со мной, отпаивали то валерьянкой, то водкой.
Агата замолчала, прикрыла глаза, по щекам покатились слезы. По нервам скребло, словно тупым осколком стекла, так, что самому хотелось выть. Найти всех, кто обидел ее, перегрызть горло и закопать голыми руками на окраине мусорной свалки. Такая вспыхнувшая агрессия накрывала меня целиком.
— Шиловы мне как братья, они одни в моей жизни единственные близкие люди. Только они были рядом, когда хотелось сдохнуть, они не давали. Отчим вроде как забывал, что делал, или прикидывался, жизнь шла дальше, но иногда зверел и все повторялось заново. После последнего раза хотела его убить, но рука не поднялась, вот не смогла убить даже такую мразь, почему — не пойму. Когда мне исполнилось восемнадцать, он пропал, просто ушел в одних тапочках и не вернулся. Мне было чисто похуй. Кто бы не перерезал ему глотку, я готова сказать спасибо тому человеку.
Сердце в груди ломает мои ребра, снова давлю на газ. Сука, как же больно, реально больно. Не могу представить, что натерпелась эта девочка. Если мне, здоровому мужику, невыносимо вспоминать о своей потере. Каково же тогда ей?
— Глеб. Глеб! Глеб, не гони так!