Первая трапеза обычно состояла из нескольких лепешек и чашки молока, ты мог съесть все сразу или взять с собой на день. В полдень давали есть только детям, а взрослые должны были терпеть до вечера, лишь, когда солнце клонилось к западу, всех снова призывали к общему дому для вечернего омовения, обязательной молитвы и принятия пищи. На ужин всегда была мясная или куриная похлебка (за исключением постных дней) и пресный хлеб с сыром.
Община была самодостаточной. Земли было в избытке и хлебом, сыром, фруктами, мясом, маслом мы обеспечивали себя сами и даже много оставалось, что бы менять на то, чего сами произвести не могли – железо, строительные материалы, кожаные изделия и папирус с красками. Поэтому работы у братьев Общины всегда было много!
Признание
Когда мне исполнилось четырнадцать весен и над моей верней губой стал появляться темный пушок, я перешел на взрослую половину к мужчинам. Там уже, как год, жил Цур. Мы и до этого не были с ним друзьями, а сейчас он и вовсе отказывался меня замечать. Любая агрессия была строго запрещена внутри Общины, и зачинщиков ждало суровое наказание. Поэтому я тоже старался поменьше обращать на него внимания.
И вот однажды, меня с Цуром, как самых молодых и не годных для тяжелой мужской работы, послали вычищать птичник. Птичник состоял из трех зданий – курятника, индюшатника и гусятника. Пока я начал убираться во дворе, Цур зашел в курятник и закрыл за собой дверь.
– Цур! – позвал я его через некоторое время, – Выходи, помоги мне!
Растрепанный Цур выскочил из курятника и стремглав бросился бежать к Общему дому.
– Люди! Братья! Помогите! – закричал он, – Эмил убил всех цыплят!!!
Я вошел в курятник и не поверил своим глазам. Несколько десятков желтых телец были разбросаны по всему курятнику, а растревоженные курицы громко кудахтая, жались по углам, пытаясь созвать своих птенцов.
– Как же это могло случиться?.. – вырвалось у меня.
Я опустился на колени пред ближайшим цыпленком и взял его в руки. Шейка у птенца была совсем мягкой, как будто без костей, но тельце было еще теплым. Я положил его на одну ладонь, накрыл другой и представил себе, какой он был живой, веселый и доверчивый, как он попискивал, когда бегал за мамой-курицей.
И тут, я ощутил шевеление у себя в руках, в тоже мгновение, маленькое тельце, заключенное в моих ладонях, затрепыхалось, пытаясь вырваться наружу. Я немедленно раскрыл ладони и, прежде чем успел опомниться, цыпленок спрыгнул на землю, и с писком побежал к одной из куриц.
«Наверное, птенцы еще живы, и просто потеряли сознание!» – подумалось мне, я был уверен, что никто не посмел бы лишать жизни беззащитных цыплят.
И я стал брать в руки одного за другимх птенцов, лежавших на полу без движений, и все они «просыпаясь» выпрыгивали из моих рук.
И когда в открытой двери курятника показались взрослые братья с маячившим за их спинами Цуром, я сидел на полу уставший и счастливый, в окружении весело попискивающих цыплят и десятка куриц, собиравших свои выводки громким кудахтаньем.
***
Старик в белых льняных одеждах, опираясь на длинный посох, поманил меня к себе.
– Подойди ко мне, Эммануил, сын Мириям! – сказал он на удивление ровным и сильным голосом, – Братья рассказали мне, что случилось сегодня утром, хочу теперь услышать твой рассказ, юный брат!
Я увидел, что передо мной сам Аарон нашей Общины. И молчал, не решаясь ответить одному из высших Истинных.
– Ну что же ты молчишь?
– Я… Был… Во дворе, когда Цур выскочил из курят… – начал я, запинаясь, свою историю.
– Как ты думаешь, почему он сделал так? – прервал меня старец на полуслове.
Я пожал плечами, не зная, что ответить.
– Я укажу братьям прогнать этого подлеца из Общины! – промолвил он, внимательно глядя мне в глаза.
Я был поражен, прозорливостью Аарона – откуда он все узнал, если я еще ничего не успел рассказать и свидетелей, оживления птенцов не было?!
– А может, он не так плох, ребе? – спросил я, – Не выгоняй его, ведь Цур не сможет прожить без Общины! Просто он немного завистлив, его надо излечить от этого порока, пока он не захватил его душу целиком…
Старик, улыбнулся и облегченно вздохнул, повернулся ко мне спиной, и медленно, опираясь на свой посох, пошаркал к невысокой каменной скамье, где кряхтя, опустился на нее.
– Я рад, что ты именно такой! – сказал он, устраиваясь на каменном ложе.