Тогда.
— Ёнхи… — снова, в очередной раз, даже спустя миллионы провалов. Девушка его игнорирует, с тусклой надеждой смотря на железную дверь подвала. Хочется, чтобы она открылась, впустила немного света внутрь темного помещения. Но пока здесь очень мрачно, пыльно и сыро. Они сидят здесь столько, что глаза максимально привыкают к темноте, видят каждую соринку на грязном полу, могут разглядеть жутких тонких сороконожек, бегающих по дальним стенам. Тао долго пытается вывести её на разговор, и всегда безрезультатно. Он не подходит, пытается издалека, не до конца осознавая, из-за чего. Что толкает его. — Почему? Скажи мне, почему? Как… Боже, блять…
— Почему? Какой смешной вопрос, господин Цзы. Или как тебя там называли? — не смотря, никак не двигаясь, пребывая в сидячем положении, положив голову на бетонную неудобную стену, она упирается взглядом в дверь. Ёнхи сидит так давно, почти не двигается — немой протест, несмотря на затёкшие ноги и руки.
— Я не мог по-другому. Это была моя работа, за которую мне хорошо платили, — их диалог постоянно сводится к этому: она указывает на его грехи, он оправдывает своё положение, и из этого замкнутого круга ни он, ни она не выходят. Не хотят выходить. Девушка уже не плачет, не срывает голос в оскорблениях, она уже, кажется, смиряется с тем, что её новый друг чудным образом в прошлом зарезал её лучшую подругу.
— Но тебе же нравилось, да? Конечно, какой здоровый человек будет резать людей… Каково было вешать её мёртвое тело на дерево, Тао? — и это она спрашивает, не взглянув на него. Парень только головой качает, потому что она совсем ничего не понимает. Она пытается походить на своего слишком умного крёстного, он видит это, но у неё не получается. Она скорее просто давит фактами, как обычный коп. — Такие психопаты, как ты, должны сидеть в тюрьме, больнице или в карцере. Должны умереть.
— Не пытайся казаться другой, Ёнхи, — сглатывает он гулко. — Мы хорошо общались, ты доверяла мне свои секреты, я защитил тебя от этого проклятого Субина, который был готов убить тебя ради того, чтобы я провалился. Почему ты доверяла мне тогда, но, узнав о моей работе, теперь желаешь мне смерти? Несправедливо. Тебе я ничего не сделал.
— Ты псих, — она внезапно переводит свой взгляд на него. Китаец вздрагивает от резкого движения, но глаз не отводит, вперивается ими, но уже не как злобный пёс, а как обиженный, униженный щенок, который всего-то выполнял приказы хозяина. — Ты… Ты хотел убить меня. Я была твоей целью. Или хочешь сказать, что это не правда? Субин хотел, чтобы ты провалился, ведь твоим заданием была я, и после этого ты говоришь, что ты ничего не сделал мне? Ты чокнутый псих, Тао!
— Но я ведь не убил. Даже спустя три месяца. Хотя мог сразу, мне не сложно, я знаю все уголки твоей школы, знаю её лучше, чем ты.
— Так почему не убил? Оттягивал момент, чтобы насладиться болью человека, который доверял тебе?
Вегугин молчит. Не отводит взгляда, ничего, просто молчит, потому что мысли не складываются в слова. Ему нечего ответить на эту провокацию, потому что, скорее всего, она права. Это не его почерк, не его след от клыков, он никогда не привязывает к себе людей за такой целью. Но, возможно, она всё-таки права. Как говорит однажды ему Джихёк: «как художник, я всегда использовал одну технику, одни и те же инструменты, но иногда мне хотелось импровизации, чего-то необычного». Цзы не может отрицать того, что он не хотел. Ему интересно, каково это — убивать человека, который привязан к тебе, как убивают любовники в порыве страсти. Но этого не случается, до этого не доходит, и сейчас он вполне может увидеть те эмоции, которые она, вероятно, испытала бы. Не так красиво, как думает иностранец. Не так, как ему рассказывает Хирург.
Сегодня тот день, когда не станет Свалочника. Знаменательный. Полный свободы, Тао сможет сделать всё, что захочет, за пределами страны, вырвавшись куда-то в Европу, но ни в коем случае не в Норвегию — плохие ассоциации. Может, он рванёт подальше, куда-нибудь в Канаду или Америку, лишь бы больше не вспоминать. Но он уверен только в одном: больше никакой крови. Он не хочет попасть в тюрьму, он не получает от этого удовольствия, у него нет никаких мотивов, желания отомстить, хочется зажить нормальной жизнью, где вечером можно посмотреть кино или отлежаться в ванне, а не выезжать по звонку и отмывать место преступления от улик, сжигать отпечатки пальцев или собирать чьи-то глаза.
— Зачем ты делал это? Скажи честно. Может, тогда я смогу понять тебя, — не без презрения говорит она спустя несколько часов. Может, спустя несколько минут, но здесь всё ощущается по-другому, время тянется слишком долго.
— Ты не поймёшь.
— А ты попробуй объяснить.
— Я говорю, что это моя работа. Была… Моя обязанность.
— Нет, — девушка съезжает по стене вниз, ложится на пол, потому что всё болит, лопатки жгут, поясница тянет. На бетоне холодно очень, но легче, тело распрямляется, хорошо, что руки связаны спереди. — Честно.
— У меня не было выбора.
— Выбор есть всегда, Тао. Всегда. Мой дядя… Тебе ли не знать, через что он прошёл. Но он не стал убивать. Не стал прибирать за кем-либо.
Он снова молчит.
А потом через несколько часов к ним спускается Усок и говорит, что время пришло. Они не знают, в чём дело, что не так, но их выводят, не дают размять окаменелые ноги, ведут на улицу в чём есть, сажают в машину и везут куда-то. Не спрашивают ничего, не говорят, не информируют совсем никак; они и не интересуются, только молча радуются тому, что могут пошевелиться. Они оба думают о том, что их везут на смерть. Ёнхи становится мрачнее ночи, а Тао не утешает её. Всё бы в любом случае случилось.
Они приезжают к трассе, абсолютно пустой: ни баров, ни людей, ни машин. Их вытаскивают на улицу, заставляют встать босыми ногами на холодный снег, покрывающий обочину, и Тао развязывают руки, кладут в них нож, кухонный, ржавый, который откопали на кухне квартиры.
— Сегодня всё закончится. Для каждого. И для вас в том числе, — он делает шаг назад. — Сделай это, Тао.
Он смотрит на Ёнхи. Теперь ей страшно, а он не знает, что чувствует. Он идёт к этому, много раз думает, тщательно прорабатывает план убийства, и теперь у него отличная возможность исполнить акт крови. Но руки, которые держат грязный нож, почему-то дрожат. И глаза, в которых ясно читается «пожалуйста, нет», не дают ему занести лезвие, замахнуться.
— Не тяни, — слышится со стороны Усока. — Ты отличный убийца. Хорошо владеешь ножом и руками, хорошо подавляешь эмоции, не так ли? Сделай это ещё раз, и сможешь остаться в живых. Выбери из двух.
И Тао выбирает. Грязный, ржавый нож разрывает его собственный живот, тошнота подскакивает к горлу, а от боли в глазах темнеет, он даже не понимает, когда начинает орать и ощущать под собой холод снега и асфальта, мокрую траву. Ёнхи не может смотреть и не может отвести взгляд. Не может упасть и не может стоять. Дышит через раз. Он выбирает её, и Усок, разочарованно высказав китайцу то, что он ещё один глупый щенок, не достойный звания добермана, уходит.
Она падает рядом с ним и вынимает нож, им же разрезает тряпки, сковывающие её руки, и сразу додумывается перевязать рану. Да, теперь от её юбки почти ничего не остаётся, но у него будет возможность выжить.
— Это мой ответ на твои вопросы, — хрипит Тао, не открывая глаз. Его бледно-синяя кожа, покрытая подтаявшим снегом, становится совсем холодной. — Прости меня.
Сейчас.
— Это всё бессмысленно.
— Я согласен с тобой, Ёнхи. Убийцы… не те, кем кажутся, абсолютно всегда, — Чонгук завлекается новой темой. Старается не думать ни о чём. Намджун настаивает на длительном отпуске, не меньше двух недель, где-нибудь подальше, где тепло. Он не разрешит явиться в участок, не хочет видеть его, потому что сейчас Гук совершенно не в порядке. Это знают все, и, даже если он будет настаивать на обратном, никто не поверит. — Но навестить можно. Чтобы найти ответы. Я знаю, что у тебя есть вопросы. Ты моя крёстная дочь, Ёнхи, и я знаю, что ты похожа на меня несколько больше, чем на своего праведного и дисциплинированного отца. Ты не будешь одна.
— Это опасно, — Тэхён вмешивается, чуть щуря глаза. Ему не нравится идея, и он хочет, чтобы школьница больше никогда не виделась с китайцем. — Я вижу, кем стал Гугу после встреч с отцом, и я не хочу, чтобы ты пошла по его стопам.