Я выяснил, что, переходя от коммунизма к капитализму, российское правительство решило раздать народу большую часть государственной собственности. Это происходило по-разному, но наиболее примечательной оказалась программа ваучерной приватизации. В рамках этой программы правительство выдало каждому гражданину страны (а это примерно сто пятьдесят миллионов человек) по одному приватизационному чеку. Эти чеки можно было обменять на акции в предприятиях, представлявших около тридцати процентов российской экономики.
Общая рыночная стоимость ста пятидесяти миллионов ваучеров по цене в двадцать долларов за штуку составляла три миллиарда долларов. Поскольку все чеки можно было обменять на тридцать процентов российской экономики, получалось, что всю экономику оценивали всего в десять миллиардов долларов. Это было в шесть раз меньше, чем стоимость одной американской торговой сети «Волмарт»!
Если посмотреть шире, то в России помимо прочего было сосредоточено 24 % мировых запасов природного газа, 9 % мировой нефти, страна производила 6,6 % мировой стали. Тем не менее, эти невероятные сокровища были выставлены на продажу всего за десять миллиардов долларов!
Удивительным было еще и то, что ваучеры мог без ограничений приобрести кто угодно: хоть я, хоть «Саломон», хоть любой другой желающий. Если мои польские инвестиции можно было считать прибыльными, то здесь происходило что-то просто запредельное.
Я вернулся в Лондон одержимым идеей инвестиций в Россию. Я хотел рассказать всем в «Саломоне», что в России практически бесплатно раздают деньги направо и налево. Сначала я пошел со своим открытием к одному сотруднику инвестиционно-банковского отдела по Восточной Европе. Но тот, вместо того, чтобы поздравить меня, лишь хмуро спросил, какие там предусмотрены комиссионные за банковские услуги. «Комиссионные? Это он серьезно? Да кому нужны комиссионные, когда речь в потенциале идет о стократном доходе?» — негодовал я.
Потом я зашел в отдел управления инвестициями, ожидая, что тут-то меня точно примут с энтузиазмом, ведь речь шла о самой фантастической инвестиционной возможности, которую только можно себе представить. Но на меня посмотрели так, будто я предлагал компании инвестиции на Марсе.
Затем я отправился к трейдерам из отдела развивающихся рынков, но и те вопросительно уставились на меня, и один спросил: «А каковы объемы продаж этих ваучеров и какая там разница между ценой покупки и продажи?» — «Чего-чего? Да при чем здесь это, один там процент или десять? Я же говорю о возможности получить десять тысяч процентов!»
Никто в «Саломоне» не был готов расстаться со стереотипами. Будь я поопытнее и проницательнее, мне бы, возможно, удалось преодолеть их близорукость, но не тогда. Политик из меня был никудышный. Я несколько недель долбил всех подряд своей идеей в надежде рано или поздно хоть до кого-нибудь достучаться.
Результат оказался прямо противоположным. Я нанес непоправимый урон своей репутации в «Саломон Бразерс» и стал предметом насмешек со стороны сотрудников. Никто не хотел иметь дело с «придурком, который все никак не заткнется про свою Россию». Даже те младшие сотрудники, с которыми я раньше общался, перестали приглашать меня на обед или в бар после работы.
Шел октябрь 1993 года. К тому времени я уже год проработал в «Саломон Бразерс», но заработал для компании только те мурманские пятьдесят тысяч долларов, а значит, меня могли уволить в любой момент. И вот однажды, пока я в очередной раз безысходно размышлял о надвигающемся увольнении, зазвонил телефон. Судя по номеру, звонили из Нью-Йорка. Номер — 2723 — мне был незнаком. Я снял трубку. Американец на другом конце провода говорил с заметным акцентом, растягивая слова, как судебный пристав из юго-восточного штата Джорджия.
— День добрый. Это Билл Браудер?
— Да. Кто говорит?
— Звать Бобби Людвиг. Слышал, у тебя там какая-то интересная история с Россией.