В отсутствие финансовой помощи со стороны МВФ российскому правительству для поддержания рынка облигаций и привлечения покупателей пришлось увеличить ставку доходности с тридцати процентов до сорока четырех. Но эффект оказался прямо противоположным. Вместо того чтобы воспользоваться столь щедрым предложением и накупить российских облигаций, инвесторы с Уолл-стрит почуяли подвох. Они рассуждали так: вряд ли от хорошей жизни Россия поднимает и так огромные ставки с 30 до 44 %, поэтому лучше держаться от этого подальше.
Отсутствие доверия привело к обвалу российского фондового рынка. В мае наш фонд упал на тридцать три процента, а с начала года — на пятьдесят.
Эдмонд был прав.
Фонд стоял перед выбором: продавать акции, которыми он владеет, сейчас, когда потери уже составили пятьдесят процентов, или не поддаваться панике и ждать, пока рынок восстановится. Мысль навсегда зафиксировать пятидесятипроцентный убыток была мучительной. Я считал, что рынок уже достиг дна, и предложил не продавать имевшиеся у фонда акции в ожидании помощи МВФ.
В начале июня пошли слухи, что переговоры с МВФ возобновились. Рынки оживились, и доходность фонда всего за неделю выросла на девять процентов. Однако на следующей неделе слухи не подтвердились, и фонд упал на восемь.
К июлю ставка доходности по российским облигациям достигла небывалых ста двадцати процентов. Было ясно: если МВФ не вмешается, то Россию, безусловно, ждет дефолт. Ключевые фигуры, такие как Ларри Саммерс и технократы из МВФ, могли сколько угодно злиться на российское правительство за высокомерие, но они прекрасно понимали, что неконтролируемый дефолт России грозит катастрофой всем, и в последний момент США поддержали план предоставления ей финансовой помощи. Двадцатого июля МВФ и Всемирный банк одобрили кредитный пакет размером в 22,6 миллиарда долларов и тут же выделили России первый транш объемом 4,8 миллиарда долларов.
Увидев заголовки с этой новостью, я испытал огромное облегчение. От потока плохих известий мои нервы были натянуты до предела, а теперь забрезжила надежда. Казалось, что пакет этих мер экстренной помощи спасет и страну, и фондовый рынок, а следовательно и активы инвесторов фонда. В течение следующей недели фонд отыграл двадцать два процента потерь. Телефоны вновь разрывались: мне поступали звонки от клиентов и брокеров, и мы стали рассуждать, как будет восстанавливаться рынок.
Впрочем я слишком рано начал праздновать победу. Российские олигархи видели в этой помощи не защиту, а дойную корову, воспользовавшись которой можно обменять свои рубли на доллары и перевести их из России куда-нибудь подальше. За последующие четыре недели они конвертировали шесть с половиной миллиардов долларов, и страна оказалась в том же положении, что и до вмешательства МВФ.
Помимо потерь на финансовом фронте, еще более значительные потери я нес в личной жизни: мой брак трещал по швам. После случая с «Сиданко» Сабрина затаила на меня обиду. Решение дать отпор Потанину казалось ей предательством, и она уговаривала меня переехать в Лондон. Я напоминал ей, что, несмотря на все опасности, она сама дала согласие на переезд в Москву. Но Сабрина смотрела на это иначе. Мои доводы об обязанностях перед инвесторами она тоже не воспринимала.
Нам становилось все труднее найти точки соприкосновения. Если не считать заботу о нашем сыне (а с этим она справлялась превосходно), единственной стороной семейных отношений, в которой она принимала живое участие, было планирование совместного отдыха. Только там мы с женой проводили вместе больше недели кряду. Надеясь, что отпуски нас сблизят, я предоставлял ей полную свободу выбирать путешествия.
В начале лета, еще до обвала российских финансов, Сабрина забронировала номер в отеле «Вилла д’Эсте» на озере Комо в Италии. Номер в этом пятизвездочном отеле обходился в тысячу двести долларов в день — больше, чем я потратил за целое лето каникул после окончания университета. Мне всегда было не по себе от расточительного отдыха, независимо от того, мог я себе это позволить или нет. Моя мама, пережившая нацистские гонения на евреев в тридцатые — сороковые годы прошлого века, привила мне привычку не тратить деньги на излишества, поскольку это глупо и безответственно. В моем положении это было абсурдно, но я все равно не мог себя пересилить и платить по тридцать долларов за кофе с круассаном на завтрак. Мне казалось до того неприличным сорить деньгами, что я цеплялся за любой предлог не ходить на утреннюю трапезу, и просил жену просто захватить мне пару булочек.