Остаток отдыха прошел спокойно. Несмотря на распадающийся союз, нам было хорошо вместе, рядом был наш малыш. Мы вдруг превратились в друзей, а не разлученных супругов, которые не выносят друг друга. Когда отпуск подошел к концу, мы поехали в аэропорт. Прежде чем повернуть к выходу на свой рейс, Сабрина сказала:
— Билл, мне правда очень жаль. Я знаю, что виновата.
— Ничего, — ответил я. Очень мило с ее стороны, но я-то знал, что моей вины во всем этом не меньше.
— Мы хорошие люди, Билл. Ты хороший отец, надеюсь, что и я хорошая мать. Просто, видно, не суждено.
— Понимаю.
Она поцеловала меня в щеку, попрощалась и ушла, увозя Дэвида в коляске. Я смотрел им вслед, меня переполняло знакомое чувство потери. Я всем нутром ощутил жуткую пустоту. Терять любовь оказалось намного тяжелее, чем деньги.
Я вернулся в Москву. Уже начиналась осень, и я чувствовал себя холодно и одиноко. Утешало лишь то, что, несмотря на огромные потери, мы не сдавались и продолжали работу.
Удивительное дело: в индустрии хедж-фондов, если ты теряешь тридцать или сорок процентов, клиенты забирают все оставшиеся деньги, и фонд вынужден сразу же закрыться. Однако если потерять девяносто процентов, как это случилось в 1999 году с фондом Hermitage, большинство инвесторов скажут себе: «Да какая уж теперь разница... Может, лучше выждать и посмотреть, вдруг фонду удастся наверстать упущенное».
Несмотря на неутешительные показатели фонда, после обвала в нем оставалось сто миллионов долларов инвестиций. Комиссионных с этой суммы хватало на аренду и содержание небольшого офиса, что давало нам возможность продолжать.
Только вот делать было почти нечего. По сравнению с пиком рынка объемы торговых операций к началу 1999 года упали на девяносто девять процентов — со ста миллионов долларов в день до одного миллиона. Большинство позиций фонда стали настолько неликвидными, что, даже при желании, продать их было невозможно. Исчезли и предлоги встречаться со старыми и новыми инвесторами: те, кто жаждал было пригласить меня на яхту, теперь не находили и пятнадцати минут на чашку чая в моем обществе.
Тяжелее всего давались вечера после работы, когда все расходились по домам. Я жил в хорошо обустроенной квартире неподалеку от Красной площади. В ней стояла дорогая кухня фирмы «Поггенполь», а ванная комната была оснащена джакузи и сауной. Прекрасный дом, будь в нем женская рука. Я не хранил там почти никаких личных вещей. Квартире недоставало домашнего тепла и уюта, там было пусто и стерильно, и все это только усугубляло чувство одиночества.
Дни сливались в один, я отрешенно наблюдал за агонией рынка, пока третьего декабря не зазвонил телефон. Это был Сэнди Койфман, правая рука Эдмонда. Он ушел из «Республиканского национального банка» после того, как Эдмонд продал его «Эйч-эс-би-си», но мы оставались на связи. Обычно его голос звучал сосредоточенно и решительно, но в тот день я едва узнал его.
— Билл, я вынужден сообщить очень печальную новость...
Кажется, других новостей в последнее время я не получал.
— Что случилось?
— Эдмонд умер.
Последнее слово он произнес с трудом, и я чувствовал, как бывший военный летчик едва сдерживает слезы.
— Что?..
— Он умер, Билл. Погиб при пожаре вчера в своей квартире в Монако.
— При пожаре? Что ты говоришь?
— Я пока не знаю деталей... — Сэнди удалось взять себя в руки. — Полиция не раскрывает подробностей, а его жена Лили в состоянии шока. Как мы поняли, некий мужчина, один из ночных сиделок Эдмонда, инсценировал вторжение в дом, устроил поджог, и Эдмонд со второй сиделкой, спрятавшись в бронированной комнате, погибли — задохнулись от проникшего в помещение дыма.
У меня не было слов. Сэнди тоже молчал.
— Боже мой, Сэнди, — наконец произнес я. — Это страшная новость... Я так сожалею...
— Спасибо, Билл. Я еще позвоню, когда станут известны подробности. Я просто хотел, чтобы ты узнал это от меня.
Я осторожно и бесшумно положил трубку. Это была последняя капля. Я уже успел смириться с тем, что потерял Эдмонда как делового партнера, но он всегда был для меня не просто партнером. Эдмонд Сафра был моим наставником, образцом для подражания. А теперь его не стало.
16.
«Вторники с Морри»[1]
Девяносто девятый был худшим годом в моей жизни, и я надеялся, что новое тысячелетие изменит все к лучшему. Но Новый год наступил и прошел, а никаких улучшений на горизонте не предвиделось.
Вдобавок Москву покинули все мои знакомые. Обычно по четвергам мы играли у меня дома в покер. В лучшие времена — в середине 1997 года — ко мне приходило человек тринадцать друзей, но к январю 2000-го из всей этой компании в Москве остался я один, как последний пассажир у багажной ленты в аэропорту: все пассажиры разобрали чемоданы и разъехались по домам, а я стою один, смотрю, как со скрипом кружится и кружится лента, и чувствую, что багаж мой утерян безвозвратно.