Он почти физически ощущал, как эта тяга, привязанность и никому не нужная нежность прорастает в его сердце, оплетает его, вонзается ядовитыми чёрными шипами, пробивая в нескольких местах, и капли тёмной крови стекают, заставляя его медленно умирать от осознания, что нет — нет, нет, нет! — у него иммунитета. И те слова, что когда-то довелось услышать от человека, учившего его стрелять, оказались правдивее собственных убеждений.
— Иногда осечки случаются и у признанных профессионалов своего дела, — произнёс Питер, высыпая на стол несколько патронов.
Зачарованно наблюдавший за неторопливыми, размеренными действиями Рэймонд, поднял глаза на собеседника.
— Когда рука дрожит или дыхание сбивается? — спросил, вспоминая недавние лекции о необходимости соблюдения определённых правил, связанных с дыханием.
Питер, услышав высказанное предположение, усмехнулся и покачал головой.
— Такие случаи — не редкость, но профессионалам они не свойственны. У тех, кто давно и прочно занимается подобными вещами, не дрожат руки. И с дыханием проблем нет. Здесь другое.
— Например?
— Когда происходит переоценка ценностей. Когда появляется человек, которого ты убить не сможешь. Скорее выстрелишь в себя, чем в него. И в сравнении с этим дрожащая рука будет незначительной мелочью.
— Сентиментально, — заметил Рэймонд. — Очень. Слишком слащаво, а потому мало похоже на правду. Больше на сказку, слегка подкрашенную для устрашения кровавыми подробностями.
Питер не ответил и в спор ввязываться не стал. Он вообще придерживался мнения, что споры — это путь в пустоту, напрасная трата времени и нервов.
Они с Рэймондом разговаривали на отвлечённые темы не так часто, больше по рабочим вопросам, но длительные наблюдения делали своё дело. Рэймонд не назвал бы Питера чувствительным, но иногда и его пробивало на возвышенное, присущее романтизму.
Тогда он брался рассуждать об истинной стоимости человеческой жизни, потчевал Рэймонда историями времён своей службы в армии — многочисленными байками, которые должны были служить наглядными примерами. Обычно заканчивались такие рассказы словами:
— Я видел больше твоего, потому не спорь и слушай, что говорит умный человек.
Рэймонд улыбался со снисхождением, иногда беззвучно смеялся, иногда, пока его не видели, показывал тренеру язык, но наказ выполнял идеально — не спорил.
Он помогал Питеру в тире. Фактически, у них был взаимовыгодный обмен. Питер не брал с Рэймонда денег за обучение и позволял тренироваться, а Рэймонд убирал помещения, не получая официальной оплаты. Тереза, с которой он тогда ещё жил под одной крышей, это стремление зарабатывать на свои увлечения самостоятельно поощряла. Правда, она не знала, чем именно увлекается Рэймонд.
Он говорил, что это спорт для общего развития, а сам начинал готовиться к главной миссии своей жизни. Уже тогда.
С довольно-таки раннего, пятнадцатилетнего возраста.
Двенадцать — почти, без малого тринадцать — лет он считал рассказы Питера бредом.
Теперь привычные устои пошатнулись, а убеждения рассыпались прахом.
Сейчас в ушах снова звучали слова Питера.
У каждого однажды появляются слабости.
И рушатся с оглушительным грохотом стены, выстроенные с трудом. Стены, которые, казалось, простоят вечно.
Омерзительные обязательные заблуждения.
Но это всё к лучшему.
Не стоит сетовать на жизнь и обвинять её в том, что она подкинула ему подобный выбор. Стоит поблагодарить за то, что позволила вовремя вынырнуть из накрывающего безумия и влила в насильно открытый рот отрезвляющую сыворотку.
Не нужно устраивать проверки. Пора возвращаться обратно. Список жертв опустел наполовину, вторая часть ждёт своего часа. И это единственное, на чём стоит сосредоточиться, а не размышлять о собственных неоправданных порывах, сбивающих ориентиры и ломающих представление об использовании людей в своих целях, мастерстве манипуляции и прочих достижениях, коими он гордился в былое время.
А эта ночь…
Он знал, что так будет.
С семи лет этот праздник не был для него праздником.
Не стал и сегодня.
Рэймонд шумно выдохнул. Горячий воздух коснулся приоткрытых губ.
Глаза широко распахнулись, когда повеяло знакомым ароматом парфюма. Не прошло и минуты, а на плечи легли ладони, сдавили, словно прижимая к земле, не позволяя сдвинуться с места.
Рэймонд не заметил приближения постороннего. Не услышал его шагов. Беспечно, недальновидно, непростительно.
Над ним возвышался Вэрнон.
Ни единого вопроса. Ни укора, ни крика, ни слова о таблетках. Метод пытки: пристальный взгляд, которым можно без проблем на откровения развести, заставив признаться во всём. Конечно, если не иметь противоядия в запасе. У Рэймонда оно было. Взгляд не менее испытующий, столь же надменный и грозный.
Ещё немного, и между ними реально проскочило бы россыпью искр напряжение.
Переменный ток.
Удар.
Сложно предугадать исход этого противостояния.
— Скажешь что-нибудь? — спросил Вэрнон, нарушая тишину.
Рэймонд изобразил полуулыбку, приподнял уголок рта. Было, что сказать. Определённо было. Начиная равнодушным подведением итогов, заканчивая истерическими воплями о том, что он — не игрушка. Поведение на любой вкус и на любую ситуацию.
Чего ждал Вэрнон?
Определить оказалось сложнее обычного.
— Хочешь, отсосу тебе? — проигнорировав чужой вопрос, Рэймонд задал свой.
Явно не этого. Точно, стопроцентно, не этого.
Но стоит отдать Вэрнону должное. Самообладание у него было отменное. Лицо не вытянулось, глаза от удивления не расширились. Вэрнон не принялся ловить воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег.
— Да. Хочу.
Не попытка подыграть, вполне себе чистосердечное признание.
Честно.
Без лишней скромности.
Сдержанным тоном, но от того не менее волнительно.
Лезвием по обнажённым нервам.
Так, что перед глазами сразу появилась картинка того, как это могло сложиться, если бы не ряд обстоятельств.
Ладонь в волосах, что запутывается в них, тянет ближе, причиняет боль.
И голос, звучащий непривычно, без приказных нот, но с просьбой, на грани отчаяния.
Давай. Давай же.
Не нужно долго просить. Он сам потянется к молнии, не то что расстёгивая — вырывая, чтобы поскорее избавиться от раздражающей вещи.
— А получится это провернуть? Мне казалось, малышка Ками так усердно над тобой трудилась, что не только сперму могла высосать, но и душу. Видимо, переоценил старания. Или зрение подвело, раз и первое, и второе осталось на месте. Если получится, то давай сделаем это сейчас. Без шуток.
Рэймонд не повышал голос, не добавлял истеричных нот, не заходился в хохоте. Просто сидел, запрокинув голову, и смотрел на Вэрнона, ощущая его прикосновения.
Толкнулся языком в щёку — вульгарный, вызывающий жест.
И тихо засмеялся.
Не над своим чрезмерно наигранным поведением. Больше от осознания того, насколько нелепо сложилась комбинация, им разыгранная и на стадии планирования представлявшаяся, если не гениальной, то точно не проигрышной.
Я был отличным тактиком. Я был отличным стратегом.
До тех пор, пока не встретил тебя.
Ты — моя главная стратегическая ошибка.
Ты меня уничтожишь, и никто не сумеет спасти.
Пространство вокруг менялось. Оно напоминало адскую воронку, в которую затягивало безвозвратно, не давая шанса на спасения.
Рэймонд знал, что должно быть.
Знал, как должно быть.
Казалось, это неизбежно.
Он сам потянулся к Вэрнону, собираясь поцеловать.
Их разделяли какие-то жалкие крохи расстояния.
Оглушительно громкий стук сердца затмевал все другие звуки. Остались за гранью восприятия и крики, и шелест волн, и музыка, игравшая в отдалении.
Словно вакуум.
Одни в целом мире.
Рэймонд сглотнул, с трудом проталкивая в горло загустевшую, ставшую вязкой слюну.
Ухмыльнулся и выдохнул, обжигая губы Вэрнона своим дыханием:
— Тебе и без меня есть, кого трахать, Волф-ф-фери-и. Радуйся жизни, наслаждайся обществом красотки, пока дядюшка не узнал и яйца в наказание ржавым ножиком не отпилил.