С проницательностью большого человека он видел еще тогда, когда большинство было слепо, когда толпа упивалась революционным пустословием, что опасность растворения казачества, или — точнее — упразднения его в новом строе надвигалась с логическою неуклонностью еще до большевиков, еще от тов. Керенского, Чернова, Скобелева… Ведь уже тогда группою авантюристов и жуликов был выкинут флажок «трудовое казачество», в котором смысла было не более, чем в «трудовом солдатстве», например, но для темной, усталой и озлобленной души была готовая пища ненависти и вражды к соседу, другу, брату, более одаренному и преуспевшему в жизни. Яд разъединения, дурман обманных, лживых посулов, голый подкуп оказались сильнее любви и самозабвенного служения вождя, старавшегося предотвратить эпидемическое ослепление родного казачества. Слишком не равна была борьба. Доблестный атаман, воспитанный в лучших традициях старой военной школы, был прежде всего человек долга. Благородство и честность приемов были его вооружением. А против него пущены были в ход удушливые газы клеветы, подлогов, самой подлой низости и предательства…
Казачество не поддержало своего атамана. Казачество выдало его на пропятие. И как Кондратий Булавин в подобных же обстоятельствах, повторил и Алексей Каледин величаво благородный жест — добровольно ушел из жизни…
В многозвучном прошлом — давнем и недавнем — выстрел Каледина звучит грозно и предостерегающе. Он напоминает народу, из которого вышел доблестный атаман, не только о необходимости встряхнуться, сбросить слепоту с очей, дурман из угоревших голов, но всеми силами и помыслами отдаться величайшему делу защиты родного края, общему делу казачества, с которым неразрывной нитью связано благополучие каждого отдельного казачьего существования. Он предостерегает и верхний слой казачества о необходимости не забывать уроков, преподанных пережитыми событиями, стряхнуть рознь, разъединение, узость и мелочность самолюбий и единое задание поставить перед собою, возвышенное, достойное казачества, святое — спасение родного Дона, сохранение его для потомства казачьего в целом и неущербленном виде.
Безмолвный этот завет незабвенного первого атамана выборного сохраним в сердце и претворим в жизнь в нынешний момент величайшей трудности и ответственности. Этим хоть отчасти искупим общую нашу вину — вину казачества — в безвременной его кончине.
РОМАН КУМОВ
Схоронили Романа Кумова…[9]
Привычно ныне зрелище смерти, и одеревенело сердце от обилия горя. Но трудно примириться с мыслью, что ушел из нашей мрачной, непогожей жизни свет тихий, ласковый свет — Роман Кумов…
«Какое сердце биться перестало!..»[10]
Скучней, холодней, темней стало в непогожей жизни нашей.
«Если не было бы цветов, вся земля тянулась бы скучная и серая, и не было бы на ней никогда веселой и душистой весны… Никогда не было бы букетов — разноцветных и пахучих, с которыми люди с давних пор приходят в церковь в зеленый день Троицы… Никогда не клали бы на холодный заснувший лоб печальных, трогательных, угасающих венков из живых цветов и глубокая любовь была бы бессильна в своем порыве — излиться до конца, до края в сильном и глубоком образе…
Но они — недолговечны»…
Так в своих «Бессмертниках» написал Роман Кумов. И как это хорошо, как точно, как печально выражает его жизненный образ его до слез обидную судьбу…
Его имя известно было родному краю далеко не в той степени, как оно этого заслуживает. До обиды мало известно. Войсковой Круг — соль Донской земли — почтил отошедшего писателя национальным погребением. Но ведь здесь, в сосредоточии надежд и тревог казачества, в центре, созидающем оборону веками сложившегося казачьего уклада, выковывающем спасение России, никто не подозревал, что вблизи Круга работал скромно, бескорыстно, самоотверженно — замечательный писатель-казак, отдавший тем же тревогам, заботам и упованиям весь жар своего редкостного сердца. Ибо подвиг жизни Романа Кумова совершался не на боевом поприще, а в бессонном уединении рабочей, заваленной бумагами комнаты…
Да, это был человек не боевого поприща. Это был человек мысли, тонкой и проникновенной, это был человек чувства, широкого чувства любви ко всему живущему, к человеку и человечеству. И чувство это воплощалось им в обаятельную форму художественного слова. Любимый им сородич-казак когда-нибудь узнает огромную ценность такого человека, который таинственной и волшебной силой Богом дарованного таланта вызвал к жизни все, что в его — казака — простой, целинной душе бродило неясными тенями, «мыслей без речи и чувств без названия радостно-мощный прибой»[11], его скорбь и его восторги, скудную, чужим непонятную, но нам близкую красоту нашей родины, степей безбрежных, седых курганов в жемчужном зареве, безбрежной песни о славной старине казацкой…
8
В «Донской Волне» № 9 (37) от 24 февраля помещено краткое объявление о смерти Кумова и дан аннонс (с. 6) того, что будет напечатано об этом в следующем номере.
9
Роман Петрович Кумов (1883–20.02.[5.03].1919) — донской писатель и драматург. В 1910 окончил юридический факультет Московского университета. Жил в станице Усть-Медведицкой. Сборник рассказов «Бессмертники» (СПб., 1909) и др. Драма «Конец рода Коростомысловых» (1916) поставлена в Петрограде и Москве в 1917 г. Погребен в Новочеркасске с воинскими казачьими почестями.
10
Из стихотворения Н.А. Некрасова «Памяти Добролюбова» (1864):
11
Из стихотворения В.С. Соловьева «В Альпах» (1886):