Фальцвейн. Ну, Ирочка, я рад, что ты выздоровела. Сегодня прочтешь нам что-нибудь.
Ирочка (маленькая, тоже взъерошенная и с шарфом на шее. Хрипловато и нараспев). Я прочту вам поэму!
Фальцвейн. Прекрасно!
Человек с микрофоном (говорит, пока Человек с камерой включает ее и обводит сидящих объективом). Сегодня мы ведем съемку из альма-матер российских писателей – Литературного института имени Горького. Ровно семьдесят лет назад, одним осенним днем его двери впервые распахнулись перед талантливыми ребятами со всех концов страны. Сегодня здесь учатся сотни подающих надежды поэтов и прозаиков. Руководят ими мастера с большой буквы М. К одному из них – Юрию Борисовичу Фальцвейну – мы и решили заглянуть. Юрий Борисович еще помнит, как его друг Иосиф Бродский пришел к нему мальчишкой и принес первые свои стихи. Теперь первые стихи приносят другие, не известные пока нам гении. Может быть, именно им предстоит получить следующую Нобелевскую премию по литературе. Кто знает?
Человек с камерой выключает камеру. Съемка прерывается на самой патетической ноте. Девушка начинает чтение поэмы (приглушенный звуковой план, монотонно и неразборчиво). Лицо Фальцвейна медленно грустнеет. Телевизионщики сидят молча и скромно. Их лица тоже медленно грустнеют. Никто друг на друга не смотрит – все смотрят под ноги. Девушка читает долго.
Фальцвейн (приободряясь). Ну вот теперь давайте обменяемся первыми впечатлениями. Первыми – это импрессионизм. Не стесняйтесь. Да, Саша…
Саша. Я бы хотел сказать… хотел сказать… это очень сложное по структуре произведение. В нем столько… столько аллюзий… древнегреческие боги и современные типажи… архитектоника строится по принципу напластования одного временного среза на другой… но я заметил несколько неточностей. вот во втором десятистишии пятая и седьмая рифмы – неточные. Зевс – Мерседес. В восьмом десятистишии. Эвридика – Бутик. В пятнадцатом…
Фальцвейн. …Хорошо-хорошо, Саша. А кто-нибудь еще что-нибудь хочет сказать? Да, Анечка?
Анечка (нервно комкает в руках тетрадку и кусает губы). Я… мне… я бы хотела сказать, вот… что вот… Ира пишет замечательно светлые стихи. Вот… а еще… я бы… я бы… сказать… у нее много – да… много аллюзий там… и на век… Серебряный… я… все.
Фальцвейн. Спасибо, Анечка! Очень конструктивно.
Телевизионщики (хором). Мы, наверное, пойдем, Юрий Борисович! Еще ведь – монтаж…
Фальцвейн. Да? Ну, хорошо, деточки. А мы еще позанимаемся.
Телевизионщики быстро-быстро исчезают за дверью. Там как будто взрыв хохота. В аудитории все делают вид, что ничего не расслышали.
Фальцвейн (обращаясь к студентам). Кто-нибудь еще хочет высказаться об Ирочкиной поэме? Да, Настя?
Настя (в сильных очках, грудным голосом). Мне понравился мотив сна. Это напомнило мне Кальдерона. Жизнь есть сон.
Студенты, услышав знакомую фамилию, согласно кивают.
Фальцвейн. А вы, Настенька, Кальдерона читали?
Настя (не смущаясь, с вызовом). Нет. Но – слышала о нем. Мне этого достаточно.
Молодой человек с книгой продолжает тихо сидеть за последней партой. На лице его – улыбка.
Действие второе
Редакция «Первопечатника». Сидит Хесин и пьет чай. Держит кружку обеими руками. Напротив сидит молоденькая Лина – секретарь-референт. Болтает по телефону с каким-то молодым человеком. Воскресенский пытается достать со шкафа неприподъемный фолиант. Лева курит в коридоре. В комнату тянет табаком.
Хесин. Линка! Прекрати, наконец, трепаться! И убери сумку со стола! Вот что у тебя в сумке, а?
Лина (не отнимая трубки от уха, в сторону). Деньги там!
Хесин (оживляясь). О, Линкух! А дай нам тогда денег, а? А то нам с Левочкой водки выпить не на что!