Мы пошли на ужин, после чего вышли из дома и, идя по причалу Принцева дока, услышали, что этим утром судно
«Горец» сообщает всем о своём отплытии через два дня.
«Хорошо!» – воскликнул Гарри, и мне самому стало довольно радостно.
Хотя я уже отсутствовал на судне целых сорок восемь часов и намеревался вернуться назад, я всё же не ожидал нарваться на какую-то серьёзную реакцию от офицеров, ведь некоторые из наших матросов отсутствовали дольше, чем я, и по их возвращении им мало что об этом высказали или вообще промолчали. Действительно, в некоторых случаях старший помощник капитана, казалось, ничего не знал об этом. В течение всего времени, пока мы стояли в Ливерпуле, судовая дисциплина была в целом смягчена, и я едва ли мог представить, что это были те же самые офицеры, которые в море вели себя по-диктаторски. Причина этого состояла в том, что у нас не было никаких важных занятий, и хотя капитан мог бы теперь по закону отказаться принимать меня на борт, я всё же не боялся этого, поскольку в свои годы был крепким парнем и работал задёшево, и не каждого можно было нанять в обратный путь на моё место. Следующим утром мы предстали на борту перед остальной частью команды, и помощник капитана, рассматривая меня, побожившись, сказал: «Ну, сэр, вы решили, что теперь лучше всего вернуться, не так ли? Капитану Ригу и мне было бы лестно, если бы вы сбежали отсюда навсегда».
Затем я понял, что капитан, которого, кажется, не волновало ничего, что происходило с матросами, знал о моём отсутствии.
«Но повернитесь, сэр, повернитесь, – добавил помощник, – сюда! Туда наверх, и освободите вот тот вымпел, вон тот самый фол-бакштаг – прыжком!»
Капитан, вскоре вышедший на палубу, очень доброжелательно посмотрел на Гарри, но, как обычно, не претендовал на то, чтобы что-то самостоятельно комментировать.
Все мы теперь были очень заняты делами, связанными с подготовкой к плаванию. Груз уже был убран с берега стивидорами и грузчиками, но занятием команды стала уборка между палубами на пространстве от каютных переборок до бака для приёма приблизительно пятисот эмигрантов, отдельные коробки которых уже захламили палубы.
Исходя из потребностей, необходимо было запастись намного большим количеством воды, чем требовалось на проход в обратном направлении. Соответственно, помимо обычного числа бочек на палубе, ряды огромных терций были закреплены посередине судна по всему межпалубному пространству, формируя проход по каждой стороне и предоставляя доступ к четырём рядам коек – по три ряда, один выше другого, по сторонам судна и по два ряда разместились посередине на терциях с водой. Эти койки были наскоро сколочены из грубых досок. Они больше походили на собачьи конуры, чем на что-либо ещё, тем более что место было весьма мрачным и тёмным, ни малейшего света не попадало вниз, кроме как из переднего и следующего за ним люков, оба из которых были закрыты небольшими домиками, называемыми «психушками». Главные люки, хорошо обитые и покрытые тяжёлым брезентом, были «по-пассажирски» основательно подвязаны снизу.
Камбузом служила большая открытая печь, или железная сфера, сработанная явно для эмигрантских судов, совершенно не защищённая от непогоды, на которой готовить себе еду во время пребывания в море разрешали только эмигрантам.
После двухдневного труда всё было готово, большая часть эмигрантов оказалась на борту, и вечером мы поставили судно близко к выходу из Принцева дока, прямо против водного затвора, чтобы выйти утром с приливом.
Утром суматоха и беспорядок у нас были неописуемы. В придачу к обычному шуму доков добавилась спешная беготня взад и вперёд наших пятисот эмигрантов, последние из которых со своим багажом теперь попали на борт; появление каютных пассажиров в сопровождении носильщиков с их багажом; громкие распоряжения хозяев дока; приказы различным судам позади нас сохранять своё местоположение до выхода; прощальные речи, и «до свидания», и «храни вас Бог» между эмигрантами и их друзьями; и приветствия с окружающих судов.
В это время мы стояли так, что никто не мог пройти к нам, кроме как через бушприт, который нависал над причалом. Вдоль этого бушприта нетвёрдой походкой прошёл одноглазый агент, держащий за воротник пьяного матроса, который должен был отплыть с нами накануне. Это произошло прежде, чем двое или трое из наших матросов покинули нас навсегда, пока мы стояли в порту. Когда агент сдал этого человека и того для безопасности разместили на нижней койке, то он вернулся на берег и двинулся к жалкой тележке, на которой растянулся другой матрос, по всей видимости, пьяный и абсолютно беспомощный. Однако судно уже развернулось широкой стороной к причалу, и этот обморочный матрос в шотландской кепке, низко надвинутой по его закрытые глаза и оставлявшей видимым только болезненное португальского типа лицо, был поднят на борт при помощи верёвки, пропущенной под руки, и пронесён вперёд командой, которая поместила его на аналогичную койку на баке, тщательно заправленную самим агентом, попросившим свидетелей не тревожить его, пока судно не окажется вдали от земли.