Но это не всё: ведь на некоторых из этих судов, как в случае с «Горцем», пассажиры-эмигранты отрезаны от большинства обязательных удобств цивилизованного жилья. В штормовое время это толкает их на крайности, при которых неудивительно возникновение лихорадки и эпидемий. Мы не провели в море и одной недели, когда, засунув голову в передний люк, можно было подумать, что перед вами внезапно открылось содержимое выгребной ямы.
И более того. Аристократия, оберегаемая на борту некоторых из этих судов такова, что в жизнь претворяются самые жестокие меры, препятствующие тому, чтобы эмигранты вторгались в самые священные окрестности квартердека, единственного абсолютно открытого пространства на борту судна. Следовательно, даже в прекрасную погоду – когда они поднимались наверх, то заполняли шкафут судна и оказывались зажатыми среди лодок, бочек и штанг, озлобляя моряков и иногда получая пинки от офицеров из-за неизбежного стояния на пути у экипажа судна.
Всего каютных пассажиров «Горца» было числом около пятнадцати, и защищать это отделение аристократизма от варварских вторжений «диких ирландских» эмигрантов было поручено тросу, натянутому поперёк корабля возле грот-мачты, который определял границу между теми, кто заплатил за переход три фунта, от тех, кто заплатил двадцать гиней. И сами каютные пассажиры были самыми ревностными стражами этого порядка.
Неплохо было бы для некоторых претенциозных выскочек, души которых заложены у их банкиров, и чьи тела служат лишь для ношения их кошельков, установить связь с глубочайшими чувствами бедняков, если они так легко и точно могут определить на берегу различие между собой и остальной частью человечества.
Но сам я, Редберн, был тем самым беднягой, который почти никогда не знал, каково это – хоть когда-то иметь пять серебряных долларов в своём кармане, и, несомненно, поэтому данное обстоятельство имеет некоторое отношение к небольшому и безопасному негодованию в отношении описанного мною.
Глава XLVIII
Относительно живой труп
Видимо, было предопределено, что наше отплытие от английского берега будет отмечено трагическим событием, сродни внезапному самоубийству, которое произвело на меня такое же сильное впечатление, как и при отходе с берега американского.
Из троих недавно отправившихся на бак матросов, которые в состоянии опьянения были принесены на борт от ворот дока, двое смогли приступить к исполнению своих обязанностей через четыре или пять часов после ухода с пирса. Но третий человек всё ещё лежал на своей койке в том же самом положении, в котором его оставил принёсший туда агент.
Он значился в судовых бумагах под именем Мигель Саведа, и из-за Мигеля Саведы старший помощник, наконец, вышел вперёд, прокричав команде бежать на бак вниз, требуя его мгновенного присутствия на палубе. Но матросы вступились за своего нового товарища, дав помощнику понять, что этот Мигель всё ещё находится без сознания и не может повиноваться ему, тогда, бормоча своё обычное проклятие, помощник удалился на квартердек.
Это было в первых часах собачьей вахты, с четырёх до шести ночи. Приблизительно в три склянки следующей вахты голландец Макс, который, как и большинство старых моряков, был кем-то вроде врача в случаях опьянения, рекомендовал снять одежду с Мигеля, чтобы тот мог улечься поудобней. Но Джексон, который редко позволял делать на баке что-либо, чего он не планировал, своевольно запретил это делать.
Поэтому матрос всё ещё продолжал незаметно лежать на своей койке, которая находилась в остром углу бака, позади бушпритных тумб – двух крепких деревянных стоек, закреплённых на киле судна. Час или два спустя часть матросов ощутила странный запах на баке, который был приписан присутствию некой мёртвой крысы среди пустого пространства со стороны обшивки: несколькими днями ранее бак был окурен для искоренения заполнявших его паразитов. В полночь выходила вахта левого борта, к которой я был приписан, и немедленно каждый проснувшийся возмущался невыносимым запахом, который, как предполагали, усиливался от встряхивания трюмной воды, вызванного качкой судна.