Голова у него была маленькая, увенчанная густыми локонами, наполовину нависающими над бровями и тонкими ушами, так или иначе напоминавшая классическую вазу, украшенную фалернской листвой.
Ниже колен его голые ноги были так красивы, что смотрелись как руки леди, настолько они были мягкими и округлыми, по-детски лёгкими и изящными. Всё его тело было свободным, прекрасным и расслабленным; он был таким мальчиком, который мог созреть только в неаполитанском винограднике; из тех мальчиков, которых цыгане крадут в младенчестве; таким мальчиком, каких часто рисовал Мурильо, когда ходил среди бедных и изгоев, чтобы их образами очаровывать глаза знатных и богатых господ; из тех мальчиков, какими бывают только андалузские нищие, исполненные поэзии, льющейся из каждой прорехи в одежде.
Его имя было Карло, бедный и одинокий сын земли, у которого не было родителей, который был сметён океаном жизни, как брызги морской пены во время бури.
Несколько месяцев назад он сошёл с корабля из Мессины в Принцевом доке со своим ручным органом и ходил по улицам Ливерпуля, наигрывая солнечные мелодии южных ущелий среди северных туманов и дождей. И теперь, накопив достаточно средств, чтобы заплатить за пересечение Атлантики, он снова взошёл на борт судна, чтобы поискать своё счастье в Америке.
Сначала Гарри поговорил с мальчиком.
«Карло, – спросил Гарри, – ну и как ты преуспел в Англии?» Он раскинулся на старом развёрнутом парусе на баркасе, забросив назад свою испачканную кепку с кисточкой и поглаживая одну ногу, как ребёнок, подумал и ответил на своём жаргонном английском – это походило на смесь крепкого портвейна с каким-то восхитительным сиропом, сказав ему: «Ах! Я вполне преуспеваю! Ведь у меня есть мелодии для молодых и старых, весёлые и печальные. У меня есть марш для молодых военных, и любовные мелодии для леди, и торжественная музыка для стариков. Я никогда не привлекаю толпу, но я вижу по их лицам, какие мелодии им больше всего по нраву, я никогда не останавливаюсь перед домом, но я сужу по его портику о том, за какую именно мелодию мне скорее бросят немного серебра. И я всегда перехожу от печальной мелодии к весёлой и от весёлой к печальной, и богатым всегда больше нравится печаль, а бедным – веселье».
«Но разве ты иногда не встречаешься и не пересекаешься с раздражительными стариками, – сказал Гарри, – которым место, где ты играешь, нравится больше, чем твоя музыка?»
«Да, иногда, – сказал Карло, играя своей ногой, – иногда».
«И затем, зная ценность тишины для беспокойных людей, я предполагаю, что ты никогда не оставлял их менее, чем за шиллинг?»
«Нет, – продолжал мальчик, – я люблю мой орган, как себя самого, для меня он единственный друг, бедный орган! Он поёт мне, когда я грустен, и приветствует меня, и я никогда не играю перед домом, чтобы не получать нарочно плату за то, чтобы закончить, это не моё, не так ли, бедный орган?» – поглядев вниз через люк, где тот находился.
«Нет, я никогда этого не делал и никогда не буду делать, даже когда голодаю, ведь когда люди отгоняют меня, я не думаю, что мой орган виноват, а виноваты они сами, поскольку музыкальные каналы у таких людей сломаны и проржавели так, что музыку уже нельзя вдохнуть в их души».
«Но, возможно, Карло, что не такую музыку, как твою», – сказал Гарри со смехом.
«Ах! Тут ошибка. Хотя мой орган так же полон мелодий, как улей полон пчёл, всё же ни один орган не способен создать музыку в немузыкальной груди: не больше, чем могут мои родные ветры, когда они дуют на арфу без аккордов».
Следующий день был безмятежным и восхитительным, и вечером, когда судно лишь слегка трепетало под воздействием нежного, но всё же устойчивого бриза, и бедные эмигранты, освобождённые от своих последних страданий, собрались на палубе, Карло внезапно поднялся со своего сидения, спустился вниз и при помощи эмигрантов вернулся со своим органом. Здесь музыка – священна, и музыкальные инструменты, пусть и скромные, будут любимы и уважаемы. Независимо от того, что сделала, или действительно делает, или может сделать музыка, она должна считаться священной, как золотая уздечка лошади персидского шаха и золотой молоток, которым прибивают его копыта. Музыкальные инструменты должны походить на серебряные щипцы, при помощи которых первосвященники ухаживают за иудейскими алтарями – чтобы никогда не трогать их светской рукой. Тот, кто повредит простейшую свирель Пана, подумав, что задевает изгородь у нищего, тот оскорбит самого бога мелодий.