Но намного позже мальчик вернулся и, увидев свой сосуд удалённым, сильно выругался и заменил его, что ирландец осознал не сразу, а затем набросился на него с удвоенными силами. Мальчик схватил варящийся кофейник и выплеснул его содержимое на голые ноги ирландца, который невольно начал выплясывать хорнпайп и фанданго как прелюдию к преследованию мальчика, к этому моменту, однако, отступившему из лагеря.
Подобных сцен каждый день происходило много, и при этом не проходило ни одного дня, когда множество бедных людей вообще не удостаивалось шанса приготовить себе какую-либо еду.
Это было весьма прискорбно, но более чем отвратительно было смотреть на этих бедных эмигрантов, пререкающихся и дерущихся друг с другом из-за отсутствия достаточного количества обычных помещений. Но, таким образом, эти существа, испытывавшие трудности, которым их подвергали, вместо того чтобы объединиться, стремились только озлобиться и восстать друг против друга, от чего они сами оказывались самым крепким звеном в той цепи, на которой их держали хозяева положения.
Мне было весьма неприятно каждый вечер во втором часу собачьей вахты в команде старшего помощника приходить к огню и, уведомив собравшуюся толпу, что пришло время его гасить, заливать пламя ведром солёной воды как раз тогда, когда многие из тех, кто так долго ждал момента для стряпни, должны были теперь уйти не солоно хлебавши.
Основной едой ирландских эмигрантов были овсянка и вода, проваренные так, что полученное иногда называют месивом, голландцам она известна как супаан, матросам – бурго, жителям Новой Англии быстрым пудингом; в этом быстром пудинге, между прочим, поэт Барлоу нашёл материал для одного из видов своих эпопей.
Некоторым пассажирам третьего класса, однако, предоставляли галеты и другую постоянную еду, которая была съедобна круглый год, будь она холодная или горячая.
Кроме того, некоторые пассажиры, как оказалось, в этом мире обустроились лучше, чем остальные: они были хорошо снабжены ветчинами, сыром, болонскими колбасами, голландскими сельдями, потрошёной сельдью-сероспинкой и другими деликатесами, приспособленными к непредвиденным обстоятельствам при путешествии в третьем классе.
На борту был маленький старый англичанин, который на берегу был бакалейщиком, чьи сальные чемоданы казались всем кладовыми, и он постоянно пользовался шкафом, перекладывая содержимое внутри своего собственного отделения. У него была маленькая светлая голова, как я всегда считал. Его особенно тешили длинные связки колбас, которые он иногда вынимал и играл с ними, обёртывая их вокруг себя, как это делает индийский жонглёр с заколдованными змеями. Вот так развлекаясь и поедая свой сыр и подкрепляя себя из неистощимой портерной бутылки, куря свою трубку и размышляя, этот выживший из ума бакалейщик бежал трусцой в ногу со временем в удовлетворительном лёгком темпе.
Но, безусловно, самым значительным человеком в третьем классе, что касается по крайней мере имущественного уровня, был худой, маленький бледнолицый английский портной, который решил, что заказал для себя и жены путешествие в некоем воображаемом отделе судна, называемом каютой второго класса, которая была устроена для того, чтобы объединить удобства каюты первого класса с дешевизной третьего. Но оказалось, что этот второй класс был дальним отсеком самого третьего класса, не имея никакой особенности, кроме названия. Таким образом, к своей совсем немалой досаде он оказался рядом с основной людской массой, и его жалобы капитану остались незамеченными.
Этот незадачливый портной всё путешествие мучился со своей женой, которая была молодой и красивой, просто-таки красавицей, в какую влюбляются фермерские мальчишки, у неё были сверкающие глаза и красные щёки, и выглядела она пухленькой и счастливой.
Она была ужасной кокеткой и не отворачивалась, как ей следовало, от щегольских взглядов каютных самцов, которые глазели на неё через свои театральные бинокли. Это приводило портного в ярость: он увещевал свою жену, и ругал её, и, как супруг, требовал от неё немедленно убраться с глаз долой. Но леди не терпела тирании – так она ему и заявляла. Тем временем самцы продолжали разглядывать её через свои обрамлённые линзы, весьма наслаждаясь такой забавой. Последним порывом бедного портного было желание встать и рвануться к негодяям со сжатыми кулаками, но как только он доходил до грот-мачты, помощник капитана обращался к нему из-за верёвки, которая разделяла их, и с сожалением сообщал о том, что он не может пройти далее. Этот несчастный портной был ещё и скрипачом, и когда оказывался сильно затравленным, то в отчаянии мчался за своим инструментом и, пытаясь избавиться от своего гнева, играл самую дикую, безжалостную музыку, которую только мог сочинить.