Итак, однажды ночью он сидел на брашпиле и пел, и грубые шутки, столь характерные для матросов, проскальзывали в тишину при каждом стихе. Всё молчаливей и молчаливей становились они, пока, наконец, Гарри не уселся среди них, как Орфей среди зачарованных леопардов и тигров. Безопасные теперь когти, которыми они имели привычку разрывать мою зебру, спрятались в бархатных лапах, и их свирепые глаза одновременно застыли в очарованном и захватывающем блеске. Затем, всё ещё шипя какое-то время, они оставили свою добычу.
Теперь, во время путешествия, общение с командой всё больше и больше отбрасывало Гарри ко мне в поисках товарищеских отношений, и поскольку немногие могут держать постоянную компанию с кем-либо, не открывая, по крайней мере, некоторых своих тайн, то из-за этого все мы тоскуем по сочувствию, даже если причиной тайны стала любовь. А пребывание в душевном одиночестве вытерпит только гений, чей хранитель и вдохновитель – уединение.
Но хотя мой друг стал более чем когда-либо открытым относительно своей прежней карьеры, всё же к настоящему времени он не разъяснил многих вещей, даже частично не обнародовав историю, которую мне очень любопытно было узнать, и совсем никогда даже отдалённо не намекал на что-либо, связанное с нашей поездкой в Лондон, поскольку из-за клятвы, которой он повязал меня, считал моё любопытство по этому вопросу невозможным. Однако так или иначе Гарри сообщил много очень интересных сведений, и если он и не удовлетворил меня в этом отношении, то восполнил его в той мере, что остановился на будущем и тех перспективах, что уже открылись перед ним, и тех, которые могли открыться в будущем.
Он признался в том, что у него нет денег, кроме нескольких шиллингов, из-за расходов при нашем возвращении из Лондона (то единственное, что могло быть выручено от продажи ещё остававшейся части его одежды, ушло бы в оплату его проживания в Нью-Йорке в первую неделю), и в том, что у него в целом не было какой-либо определённой профессии или занятия, на применение которых он мог бы вполне положиться. И всё же он сказал мне, что никогда не был полон решимости вернуться в Англию, и что где-нибудь в Америке он должен обрести своё нынешнее счастье.
«Я забыл Англию, – сказал он, – и никогда не захочу думать о ней, поэтому скажи мне, Веллингборо, чем мне стоит заниматься в Америке?»
Это был вопрос, сбивающий с толку и исполненный для меня горечи, вопрос, который для меня, хоть и молодого, был хорошо протёрт, приправлен карри и размолот до мелкого порошка дьявольски удачно, а потому мог вызвать сочувствие при подобных обстоятельствах. Мы можем выглядеть серьёзными и вести себя любезно и быть внимательными другу к другу в бедствии, но если мы никогда фактически не получали такого опыта, как горе, которое сгибает, то не сможем с большим изяществом предложить своё сочувствие. И возможно, что не существует истинного сочувствия, кроме как между собратьями по несчастью, и, возможно, не стоит доверять искренности того человека, который склоняется, чтобы посочувствовать нам.
Таким образом, мы с Гарри, два одиноких странника, провели много долгих часов за обсуждением наших общих дел. Однако без выгоды для благодетеля, которым я, конечно же, оказался: поскольку я был американцем и возвращался в свой дом, а он был иностранцем и убегал из своего, то потому я отнёсся к нему как к возможному почитателю моей страны. Я считал его иностранным гостем. Следовательно, я считал более подходящим, что мне скорее нужно говорить с ним, чем ему со мной, а потому наше внимание должны больше затрагивать его перспективы и планы, нежели мои собственные.
Теперь, видя, что Гарри был настолько голосистым певцом и мог спеть таким очаровательным голосом, я предположил, что его музыкальные таланты могут быть использованы к его собственной выгоде. Эта мысль пронзила его весьма вовремя: «Поразительно, мой мальчик, ты поразителен, воистину», – и затем он начал припоминать, что в некоторых местах в Англии было обычным делом для двух или трёх молодых людей из высоко почтенных семей, весьма старинных, но, к сожалению, разорившихся и в потёртой одежде, – так вот, это было обычно для двух или трёх молодых господ в такой ситуации зарабатывать средства к существованию своими голосами, перечеканивая свои серебряные песни в серебряные шиллинги.