Но даже при столь благоприятном повороте дел оставалось ещё много беспокойных предчувствий, что при пересечении Большой Ньюфаундлендской банки туманы, с которыми там обычно сталкиваются, могли бы навлечь возвращение лихорадки. Но, к всеобщей радости, пока продолжал дуть попутный ветер, и мы быстро прошли эти страшные мелководья и повернули на юг в сторону Нью-Йорка.
Наши дни теперь стали ясными и спокойными, и, хотя ветер уменьшился, мы всё ещё шли своим курсом по прекрасному морю. Пассажиры третьего класса – в подавляющем большинстве – выглядели пока подавленными, хотя и немного повеселевшими из-за сердечной атмосферы и надежды скоро достичь своего порта. Но тем, кто потерял отцов, мужей, жён или детей, уже не нужно было никакого крепа, чтобы показать другим, что с ними стало. Воистину трудна и горька была их судьба, поскольку у бедных и опустошённых горе не снисходит до простого чувства, пусть даже искреннего, а оставляет терзающую действительность, что разъедает их жизненную сущность; для них нет разнообразных соболезнований, ласковых целителей и полчищ симпатизирующих друзей, и они должны тяжко трудиться, несмотря на то что завтра будут похороненными, и тот, кто должен будет держать их гроб на похоронной процессии, прежде должен будет отбросить свой молоток.
Как тогда быть с этими эмигрантами, которые в трёх тысячах миль от дома внезапно осознали себя лишённым братьев и мужей, без нескольких фунтов или, возможно даже, без нескольких шиллингов для покупки еды в чужой земле?
Что касается пассажиров в каюте, то кто теперь был столь же весел, как не они, спешащие со своими длинными кошельками и славными портмоне к обетованной земле без страха перед судьбой? Все до одного они были щедры и веселы, а старый джентльмен с желеобразными глазами, прежде чем заговорить, выдал стюарду шиллинг.
Леди, которая умерла, была пожилой женщиной, американкой, возвращавшейся после посещения единственного брата в Лондоне. У неё не было друга или родственника на борту, следовательно, поскольку траур по незнакомцу, умершему среди незнакомцев, невелик, то память о ней была похоронена вместе с её телом.
Но самым достойным упоминания среди этих, теперь уже беззаботных, людей в перьях было веселье, во время которого некоторые из них подтрунивали над другими и над паникой, которой поддались почти все.
И отсюда следует, что если сам чрезвычайный страх паникующей в момент опасности толпы основан на достаточном количестве причин, предопределяющих движение людей к своей гибели, то в такое время эти люди должны решить, умереть им или же выжить, чтобы потом насмехаться над своими ближними и над их страхами. Ведь кроме особых разоблачительных случаев найдётся немного живых людей, которые в основной своей массе не замедлят признаться в том, что любые другие живущие были когда-то намного ближе к смерти, чем они сами. А потому фраза, слишком часто относимая к любому из тех, кто был серьёзно потрясён перспективой внезапной смерти и всё же выжил, избежав её, – фраза человека малодушного. Если человек должен погибнуть в соответствии со своими страхами, то вы не услышите от него голос труса. Это – язык того, кто несколько раз был свидетелем событий, откуда эти принципы были выведены. Этот предмет рассматривает множество тонких предположений: поскольку в каждой перспективе смерти и в поведении человека, когда она внезапно угрожает ему, лучше проявляется показатель его жизни и его веры. Пусть во времена Сократа христианская эра ещё не началась, но он умер смертью христианина, и хотя Хьюм не был христианином в теории, он всё же умер смертью христианина – скромно, спокойно, без бравады, и даже самый скептический из философских скептиков всё же наполнен той крепкой, безграничной верой, которая охватывает небесный свод. Сенека умер, продиктовав послание потомству, Петроний легко рассуждал о сущности и любовных песнях, а Аддисон призывал христианский мир увидеть, как спокойно может умереть христианин, но всё же последний из этих троих, возможно, умер наилучшей для христианина смертью.
Каютный пассажир, который теперь читал молитвы, в своё время, как и остальные, пристраивался на коленях напротив фрамуг и диванов и был одним из компании тех весёлых молодых повес, кто причинил такие муки ревности бедному портному, теперь уже не существующему. В своём небрежно надетом жилете с висящей цепочкой для часов этот самый молодчик, осознав ужас ситуации, стал серьёзно увещевать своих компаньонов, умоляя о милосердии, когда как прежде он никогда не требовал ни малейшей его доли. Несколько раз я замечал его занимавшимся наблюдением за рулевым, стоящим у руля, которого он рассматривал через маленькое стёклышко в каютной переборке.