Однажды мне стало любопытно попасть на судёнышко и вступить в разговор с его шкипером, холостяком, который содержал дом в полном одиночестве. Я нашёл его очень общительным, приятным малым, который со вкусом создал уют вокруг себя. Это было вечером, и он пригласил меня вниз в своё святилище на ужин, и там мы уселись вместе, как в подвале, словно пара устриц в коробке.
«Хе-хе, – хихикнул он, встав на колени перед толстой, сырой маленькой бочкой с пивом и поднеся треугольный кувшин к кранику. – Ты видишь, Джек, я держу все вещи здесь, и мне одному хорошо. Как раз перед тем как ложиться спать, неплохо бы принять чашечку на ночь, ты знаешь, а, Джек? Здесь и сейчас почмокай это, мой мальчик, хочешь покурить трубку? Но остановись, позволь нам сначала поужинать».
И затем он подошёл к небольшому шкафчику, висевшему напротив, что-то недолго поискал в нем и обратился к нему с фразой: «Что хорошего здесь, чем поприветствуешь?» – после чего появились хлеб, маленький кусочек сыра, немного ветчины и фляга с маслом. И затем на своих коленях уложил доску, организовав стол с пивным кувшином в центре. «Почему у стола всего лишь две ножки? – сказал я. – Позвольте нам сделать четыре».
Так мы разделили тяжесть от стола и вместе весело поужинали на коленях.
Он покрылся старческим румянцем, его загорелые щёки покраснели, и моей душе стало хорошо от вида пивной пены, пузырящейся у него во рту и искрящейся на его каштановой бороде. Он так походил на большую кружку пива, что я почти испытывал желание взять его за шею и опрокинуть.
«Теперь, Джек, – сказал он, когда ужин был закончен, – теперь, Джек, мой мальчик, не покурить ли? Хорошо, тогда набивай». И он вручил мне кисет с табаком из тюленьей кожи и трубку. Мы сидели вместе, курили в его маленьком морском кабинете, пока он не начал сильно напоминать место временного пребывания душ в Тофете, и, несмотря на румяный нос моего хозяина, я едва мог разглядеть его за дымом.
«Хе-хе, мой мальчик, – затем сказал он. – Я никогда здесь не ошибаюсь, говорю тебе: я выкуриваю их всегда каждую ночь перед тем, как лечь спать».
«И где вы будете спать?» – сказал я, оглянувшись и не видя признака кровати.
«Сон? – сказал он. – Я потому сплю в своём жакете, что это лучшее покрывало, и я использую свою голову в качестве подушки. Хе-хе, забавно, не так ли?»
«Очень забавно», – согласился я.
«У нас есть ещё немного пива? – сказал он. – Ещё много». – «Хватит, спасибо, – сказал я. – Я полагаю, что пойду», – из-за табачного дыма и пива у меня появилось желание вдохнуть свежего воздуха. Кроме того, моя совесть укорила меня за то, что таким способом я бесплатно насладился едой.
«Сейчас не ходи, – сказал он, – не ходи, мой мальчик, не выходи на сырость, послушай совет старого христианина, – кладя свою руку на моё плечо, – не делай этого. Видишь ли, выйдя сейчас, ты избавишься от действия пива и снова станешь бодрым, но если ты останешься здесь, то скоро тобой овладеет небольшая дремота».
Но, несмотря на эти посулы, я пожал руку хозяина и отбыл. Из засвидетельствованного мною в доках не было ничего более интересного, чем немецкие эмигранты, попадающие на борт больших нью-йоркских судов за несколько дней до своего отплытия, чтобы заранее уютно устроиться перед путешествием. Выделялись старики, шатающиеся от старости, и маленькие грудные дети, смешные девочки в ярких застёгнутых корсажах и проницательные мужчины средних лет с расписными трубками во рту, все вперемешку, толпами по пять, шесть, семь или восемь сотен человек на одно судно.
Каждый вечер эти соотечественники Лютера и Меленктона собирались на баке, чтобы петь и молиться. И их звонкие гимны, отражающиеся эхом среди переполненной погрузки от высоких стен доков, возвеличивали и вдохновляли каждого из слушателей. Закрыв глаза, можно было решить, что находишься в соборе.
В море они соблюдали этот обычай неукоснительно и каждую ночь в собачью вахту пели песни Сиона под аккомпанемент большого океанского органа: религиозный обычай религиозного народа, который таким способом шлёт свою аллилуйю впереди себя как приветствие незнакомой земле. И в этих трезвых немцах моя страна видит самую организованную и ценную часть своего иностранного населения. Именно они увеличили население её северо-западных штатов и перенесли свои плуги с холмов Трансильвании на прерии Висконсина, и засеяли пшеницей с Рейна берега Огайо, вырастили зерно, которое, в сотни раз возросшее, даст им возможность вернуться к своим родственникам в Европе.