Кажется, нет такого человеческого бедствия, которое не приносило бы кому-то доход. Предприниматели, дьячки, могильщики и возничие катафалков живут за счёт мёртвых и более всего процветают во время чумы. И эти несчастные старики и женщины охотятся за трупами, чтобы удержать самих себя от попадания на кладбище, поскольку сами по себе они самые несчастные из всех голодных.
Глава XXXVII
Что увидел Редберн
на улице Ланселот-хэй
Морг напомнил мне о других печальных вещах, поскольку рядом с ним располагалось и без того много мест, связанных с весьма болезненными событиями.
Идя к нашему пансиону под вывеской с балтиморским клипером, я обычно проходил по узкой улице под названием
«Ланселот-хэй», обставленной тёмными, подобными тюрьмам, хлопковыми складами. На этой улице или, скорее, переулке вы редко встретите кого-либо, кроме грузчика или некоего старого одинокого складского сторожа, обитающего как призрак в своём прокопчённом логове.
Однажды, проходя через это место, я услышал слабый крик, который, как показалось, выходил из-под земли. Тут была всего лишь полоска изогнутого тротуара, тёмные стены стояли по обеим сторонам дороги, превращая полдень в сумерки, и в поле зрения не было ни души. Я привстал и уже почти побежал, когда услышал этот заунывный звук. Он показался низким, безнадёжным и каким-то навсегда потерянным. Наконец, я подошёл к отверстию, которое сообщалось с находящимися внизу глубокими рядами подвалов старого разрушенного склада, и там, приблизительно на пятнадцать футов ниже дорожки в невыразимом запустении разглядел сидящую со склонённой головой какую-то женщину. Её синие руки были сложены на её мертвенно-бледной груди, в то время как двое сидевших рядом детей прислонились к ней с обеих сторон. Сначала я не понял, были они живы или нет. Они не подавали никаких признаков жизни, они не двигались и не шевелились, но именно из этого хранилища только что исходил отвратительный душевный вопль.
Я топнул ногой, в тишине топот далёким эхом отразился повсюду, но не было никакого ответа. Я топнул ещё сильней, тогда кто-то из детей поднял свою голову и бросил наверх слабый взгляд, потом закрыл свои глаза и остался неподвижным. Женщина тоже пристально посмотрела и почувствовала моё присутствие, но позволила себе также опустить глаза. Они были немыми и горели желанием умереть. Как они оказались в этом логове, сказать не могу, но они залезли туда, чтобы умереть. В тот момент я никак не думал об их вызволении, поскольку смерть и так отпечаталась в их остекленевших и неумолимых взглядах, в котором я почти прочитал их готовность к ней и ничего больше. Я оказался выше их по положению, в то время как вся моя душа возвысилась внутри меня, и я спросил самого себя, есть ли у кого-либо в необъятном мире право улыбаться и радоваться, когда замечаешь такие достопримечательности, как только что представшие перед глазами? Достаточно было повернуть сердце к злобе и стать человеконенавистником. Ведь кем были эти призраки, которых я видел? Были ли они человеческими существами? Женщина и две девочки? С глазами, губами и ушами, как у любой другой королевы? с сердцами, пусть и не наполненными кровью, но ещё бьющимися вместе с тупой, мёртвой болью, из которой состояла их жизнь. Наконец я вышел на открытую часть переулка, надеясь встретить там какую-нибудь из оборванных старух, которых я ежедневно замечал копающимися в вонючем мусоре в поисках небольших кусочков грязного хлопка, которые они выстирывали и продавали за гроши.
Я нашёл их и, обратившись к одной, спросил, знает ли она о людях, от которых я только что пришёл. Она ответила, что нет и знать не хочет. Тогда я спросил другую, несчастную беззубую старуху в тряпичных полосах из грубой материи, обмотанных вокруг её тела. Недолго посмотрев на меня, она возобновила сгребание своего мусора и сказала, что знает, что случилось с теми, о ком я только что говорил, но у неё нет времени проявлять внимание к нищим и их отродью. Обратившись к следующей, которая, как казалось, знала о моём деле, я спросил, нет ли какого-либо места, куда можно будет отправить эту женщину. «Да, знаю, – ответила она, – это кладбище». Я сказал, что она живая, а не мёртвая.