«Тогда она никогда не умрёт, – последовало возражение. – Она там внизу уже три дня абсолютно без еды – вот что я знаю».
«Она этого заслуживает, – сказала старая ведьма, положив на своё кривое плечо набитый мешок, и повернулась, чтобы заковылять прочь, – Бетси Дженнингс этого заслуживает – разве она была когда-нибудь замужем, скажите мне?»
Покинув Ланселот-хэй, я свернул на более людную улицу и скоро, встретив полицейского, сказал ему о состоянии женщины и девочек.
«Это совсем не моё дело, Джек, – сказал он. – Я не занимаюсь этой улицей».
«Чья тогда она?»
«Я не знаю. Но вам-то что до этого? Разве вы не янки?»
«Да, янки, – сказал я. – Но придите, я помогу вам вытащить эту женщину, если вы скажете, как это сделать».
«А теперь идите, Джек, садитесь на ваш корабль и оставайтесь на нём, а эти вопросы предоставьте решать городу».
Я обратился к ещё двум полицейским, но не добился успеха, они даже не захотели пойти со мной к указанному месту. Правда, оно находилось вне дороги, в тихом, удалённом месте, а страдания этих трёх изгоев, скрывавшихся глубоко в земле, напоказ не выставлялись.
Вернувшись к ним, я снова потопал, чтобы привлечь их внимание, но уже ни одна из этих троих не поглядела вверх и даже не пошевелилась. Пока я всё ещё стоял в нерешительности, чей-то голос позвал меня из высокого, с железными ставнями окна в строении на дороге и спросил, что меня беспокоит. Я попросил человека, с виду швейцара, сойти вниз, что он и сделал, и затем указал вниз на хранилище.
«Хорошо, – сказал он, – что с того?»
«Разве мы не можем вывести их? – сказал я. – Нет ли у вас какого-нибудь места на вашем складе, где вы сможете их разместить? Есть у вас для них какая-нибудь еда?»
«Вы сумасшедший, юноша, – сказал он, – вы полагаете, что склад Паркинса и Вуда хочет превратиться в больницу?»
Затем я пошёл в свой пансион и сказал Красивой Мэри о том, что я обнаружил, выяснив у неё, может ли она что-то сделать, чтобы вытащить женщину и девочек, или, в крайнем случае, позволить мне взять для них немного еды. Но, будучи по своей основе добрым человеком, Мэри всё же ответила, что довольно много еды отдаёт нищим на её собственной улице (что было абсолютной правдой) и не может заботиться обо всем районе.
Войдя в кухню, я обратился к поварихе, маленькой старой тощей валлийке с дерзким языком, которую матросы называли Бренди-Нэн, и попросил её дать мне немного холодной провизии, если нет ничего лучше, чтобы отнести её в подвал. Но она зашлась в шторме ругани в адрес несчастных обитателей хранилища и отказала. Тогда я вошёл в комнату, где нам сервировали ужин, и, подождав, пока оттуда не вышла девочка, схватил с полки немного хлеба и сыра и, сунув всё это за пазуху, оставил дом. Прибежав в переулок, я скинул еду в хранилище. Одна из девочек судорожно схватила её, но отпустила, очевидно, ослабев; сестра протянула руку с другой стороны и взяла хлеб, но слабо и неуверенно, как младенец. Она положила его в рот, но снова позволила ему выпасть, слабо бормоча что-то вроде слова «вода». Женщина не шевелилась, её голова была наклонена точно так же, как в первый раз, когда я её увидел.
Поняв, в чём дело, я побежал по направлению к докам в скверную маленькую матросскую таверну и попросил кувшин, но, столкнувшись со стариком, который содержал её, получил отказ, поскольку не был готов заплатить за него. Ведь у меня не было денег. Поскольку мой пансион находился в стороне от дороги, и я бы потерял время на беготню к судну за моим большим железным чайником, то я импульсивно поспешил к одному из общественных гидрантов, который приметил, пробегая мимо всё ещё тлеющего пожара в старом ветошном доме, и, схватив новую брезентовую шляпу, которую мне в тот день дали взаймы, наполнил её водой. С нею я вернулся на Ланселот-хэй и с большим трудом, сильно согнувшись, умудрился спуститься в это хранилище, где едва хватало оставшегося пространства, позволяющего мне стоять. Обе девочки попили воды из шляпы, поглядывая на меня с неизменным идиотическим выражением, которое едва не заставило меня упасть в обморок. Женщина не произнесла ни слова и не пошевелилась. В то время пока девочки ломали и ели хлеб, я попытался приподнять голову женщины, но поскольку она была слаба, то, видимо, решила держать её склонённой. Когда я разглядел её руки, всё ещё сложенные на её груди, мне показалось, что там под тряпками было скрыто ещё что-то, и мне в голову пришла мысль, побудившая меня на мгновение самовольно отодвинуть её руки – тогда я мельком увидел худенького крошечного младенца, нижней частью тела уложенного в старую шляпу. Его лицо было ослепительно белым, даже при его нищете, но закрытые глаза походили на плоды индиго. Он, должно быть, был мёртв уже несколько часов. Поскольку женщина отказывалась говорить, есть и пить, то я спросил одну из девочек, кто они такие и где они жили, но она только рассеянно смотрела, бормоча что-то, недоступное моему пониманию.