Я не могу сказать, что моряки делали многое, чтобы уменьшить нищету, которая по три раза в день представала их взору. Возможно, привычка сделала их чёрствыми, но, возможно, правда состояла в том, что у очень немногих из них было достаточно денег на милостыню. Несмотря на это у нищих, должно быть, был некий стимул заполнять стены дока, что они и делали.
В качестве примера капризности матросов в их симпатии и сострадании, находящих отзыв в их среде, стоит упомянуть о случае со стариком, каждый день и целый день, и в жару, и в дождь занимавшем особый угол, где всегда проходили толпы моряков. Он был необыкновенно крупным, напыщенным человеком с деревянной ногой, одетым в морскую одежду, его лицо было красным и круглым, он был всё время весел и своей торчащей деревянной ногой почти сбивал с ног незадачливого странника, сидя на большой груде бушлатов с небольшой впадиной в ней, находящейся между его коленями, куда складывались бросаемые ему медные монеты. И много пенсов было брошено в его нищенскую кружку матросами, которые всегда обменивались добрым словом со стариком и проходили рядом, обычно невзирая на соседних нищих.
В первое утро, когда я причалил со своими товарищами по плаванию, некоторые из них приветствовали его как старого знакомого: он занимал этот угол много долгих лет. Он был старым военным моряком, потерявшим свою ногу в Трафальгарском сражении, и, чтобы подчеркнуть свою исключительность, показывал свою деревяшку, как подлинный экземпляр дубовой доски с «Виктории», корабля Нельсона.
Среди нищих было несколько человек, носивших старые матросские шляпы и жакеты и утверждавших, что они были лишены матросских званий, на основании этого они требовали помощи от своих собратьев, но Джек мгновенно раскусывал их маскарад и отворачивался без благословения.
Когда я ежедневно проходил через этот переулок нищих, которые заполняли доки, как древнееврейские калеки заполняли Овечью купель, и когда я думал о своей чрезвычайной неспособности хоть как-то помочь им, то не мог не произнести молитву, внемля которой, спустился бы некий ангел и превратил бы воды доков в эликсир, исцеливший все их несчастья и сделавший мужчин и женщин здоровыми и целыми, как и их предков Адама и Еву в райском саду.
Адам и Ева! Если вы действительно всё ещё живете на небесах, то уделите часть вашего бессмертия на то, чтобы взглянуть с высоты на тот мир, который вы покинули. Ведь все эти страдальцы и калеки – такая же ваша семья, как молодой Авель, а потому вид всемирного горя для вас стал бы воистину родительским мучением.
Глава XXXIX
Безразмерные городские переулки
Те же самые достопримечательности, что встречаются вдоль стен дока в полдень, в меньшей степени, хотя и в большем разнообразии, соседствуют с другими сценами, с которыми все время сталкиваешься на узких улицах, где стоят матросские пансионы.
В особенности по вечерам, когда матросы собираются в великом количестве на этих улицах, они представляют самое удивительное зрелище, и всё окрестное население, по-видимому, участвует в нём. Звуки ручных органов, скрипок и цимбал гуляющих музыкантов сливаются в едином хоре с песнями моряков, лепетом женщин и детей, стонами и скулежом нищих. Из разных пансионов, каждый из которых отмечен снаружи позолоченными эмблемами – якорями, коронами, судами, брашпилями или дельфинами, доносится шум кутежа и танцев, а из открытых окон высовываются молодые девушки и старухи, болтая и смеясь вместе с толпами посреди улицы. Старые матросы, которым случилось столкнуться с товарищами по плаванию, в последний раз виденными в Калькутте или Саванне, поминутно обмениваются друг с другом необычными поздравлениями, и обязательная любезность, которая проявляется в эти моменты, впоследствии переходит в душевность и питие за здоровье друг друга.
Существуют особые нищие, которые часто посещают особые места на «своих улицах» и, как мне говорили, негодуют при вторжении нищих из других частей города.
Их предводителем тогда был слепой старик с белыми волосами, которого водила вверх и вниз через большую суматошную толпу женщина, державшая небольшое блюдце для подаяния. Этот старик пел или, скорее, декламировал нараспев определённые слова странным растянутым, гортанным голосом, отбрасывая назад свою голову и поднимая свои слепые глазницы к небу. Его скандирование было жалобой на его немощь, и в то время оно произвело на меня такое же впечатление, как и моё первое прочтение «Обращения к Солнцу» Мильтона, но уже годы спустя. Я не могу припомнить всего, но это был некий протяжный бесконечный стон: «Вот идёт слепой старик, слепой, слепой, слепой. И ничего не видит он – ни солнце, ни луну, и ничего не видит он – ни солнце, ни луну!» И так он шёл посреди улицы, женщина шла впереди, держа его за руку, и проводила через все преграды, время от времени оставляя его стоять, пока ей приходилось идти в толпу, выпрашивая медяки.