Во время своих вечерних прогулок в более богатых районах я подвергался непрерывному унижению. Это был оскорбительный факт, совершенно не предусмотренный мной, в общем и целом, за исключением бедности и нищеты. Ливерпуль в удалении от доков выглядел в значительной степени так же, как и Нью-Йорк. В большинстве своём те же самые улицы, те же самые ряды зданий с каменными ступенями, те же самые тротуары и ограды, те же самые удары локтями и, как всегда, бессердечно глядящая толпа.
Однажды днём я прошёл через Лидский канал, но, честное слово, никто, возможно, не мог сравнить его с каналом Эри в Олбани. Я пришёл на рынок Святого Иоанна в субботу ночью, и хотя было довольно странно видеть эту большую крышу, поддержанную таким количеством столбов, всё же самый внимательный наблюдатель был бы не в состоянии обнаружить какое-либо различие между здешними артиклями и артиклями на Фултонском рынке в Нью-Йорке.
Я шёл вниз по Лорд-стрит, всматриваясь в ювелирные магазины, но мысленно спускался по бродвейскому кварталу. Я начинал думать, что весь этот разговор о путешествии был вздором, и тот, кто живёт в ореховой скорлупе, тот живёт в воплощении Вселенной, но мало что видит за её пределами.
Бывало, я часто думал о том, что Лондон находился лишь в семи или восьми часах езды по железной дороге от того места, где я находился, и что там, конечно, должен был оказаться мир чудес, которого и жаждали мои глаза, но скоро я расскажу о Лондоне больше.
В воскресные дни я проводил свои самые долгие исследования. Я поднимался рано и живо, с целым планом действий в моей голове. Сначала прогулка в какой-нибудь док, до настоящего времени неисследованный, и затем завтрак. Далее – прогулка по более модным улицам, чтобы увидеть людей идущих в церковь, и затем я сам шёл в церковь, выбрав самое привлекательное здание и самый высокий кентуккийский шпиль, который только можно было найти.
Сам я – поклонник церковной архитектуры, и хотя, возможно, суммы, потраченные на возведение великолепных соборов, было бы лучше отправить в благотворительные фонды, всё же эти здания были построены так, что тот, кто неодобрительно относится к ним в одном аспекте, может также найти достоинство в другом.
В этом сама суть христианства, и вопрос этот весьма сладостен и заслуживает того, чтобы остановиться и осмыслить его в одиночестве. Ведь любой бедный грешник может пойти в церковь везде, где ему нравится, и даже Святой Пётр в Риме открыт для него, как и для кардинала, и тот же Святой Павел в Лондоне не закрыт от него, и тот же бродвейский Шатёр в Нью-Йорке откроет все свои широкие проходы для него и даже не создаст дверей и порогов к своим церковным скамьям, дабы сильней очаровать его не связанным обязательствами приглашением. Я скажу, что рассматриваемое гостеприимство и демократия в церквях – это самые христианнейшие и очаровательные из идей. О них говорят целые горы фолиантов и ватиканские библиотеки, и всё потому, что в христианстве они наиболее красноречивы и уходят дальше всех проповедей Массиллона, Джереми Тейлора, Уэсли и архиепископа Тиллотсона.
Поэтому, ничуть не обескураженный, зная о том, что я здесь иностранец, ничуть не смущённый архитектурным превосходством и богатством любой из ливерпульской церквей или потоками шёлковых платьев и пальто из настоящего тонкого сукна, втекающих в проходы, сам я заранее кротко представал перед алтарником как кандидат на допуск. Он, возможно, немного всматривался (один из них однажды запнулся), но в конце концов указывал мне на церковную скамью, не самую просторную из церковных скамей, уверяю вас: не по-командирски расположенную и не находящуюся в зоне наилучшего обзора с кафедры проповедника или наилучшей акустики. Нет, это было замечательно, что всегда некий проклятый столб или обязательный угол стены вставали у меня на виду, и я даже решил, что пономари Ливерпуля, должно быть, провели секретную встречу на мой счёт и решили под своим надзором отвести мне самую неудобную церковную скамью. Однако они всегда давали мне то одно, то другое место, иногда даже на дубовой скамье в проходе под открытым небом, где я сидел, деля внимание конгрегации между собой и священнослужителем. Целая конгрегация, казалось, знала, что меня надо отличать как иностранца.
Было сладостно слушать читавшуюся службу, волны органа, проповедь проповедника – точно так же, как будто то же самое происходило в трёх с половиной тысячах миль от дома! Но тогда молитва во имя Её Величества королевы несколько отбрасывала меня назад. Тем не менее я присоединялся к этой молитве и просил от лица бедного янки для этой леди всех благ. Как я любил сидеть в святой тишине этих коричневых старых монашеских проходов, размышляя о Гарри Восьмом8 и Реформации! Как я любил постоянно водить взглядом по рельефным стенам и опорам, проносясь среди хитросплетений свисающего потолка и изгибаясь, словно личинка древоточца, прокладывающая себе путь. Я, возможно, сидел бы там всё долгое утро, целый день, до ночи. Но, наконец, благословение приходило, и, осознавая свое положение, я медлен но двигался прочь, думая о том, как хотелось бы войти в дома каких-нибудь полных старых господ в высоких начищенных сапогах с малаккскими тростями и усесться за их уютные и удобные обеденные столы. Но увы! Не было для меня иного