ужина, кроме как под вывеской «Балтиморского клипера».
Всё же воскресные ужины, которые подавала Красивая Мэри, не стоило презирать. Ростбифы Старой Англии имелись в большом количестве, и, конечно же, бессмертные пудинги с изюмом, и невыразимо солидные пироги с крыжовником. Но завершавшее всё это отвратительное пойло почти портило всё остальное: не то чтобы я сам не симпатизировал пойлу, а оттого что так считали мои товарищи по плаванию; и каждую чашку, выпитую ими, я не мог ощутить на вкус даже в воображении, даже чувствуя плохой аромат.
По воскресеньям, в любой другой день во время обеда, действительно, было любопытно смотреть на происходящие в «Клипере» процессы. Девочки-служанки бегали по кругу, получая разнообразные команды для экипажей, обеды для каждого из которых были накрыты в отдельной комнате, и которые назывались по именам своих судов.
«Где люди с „Аретузы“? Вот их говядина, жарится уже полчаса». – «Лети, Бетти, моя дорогая, сюда приходит „Сплендидс“». – «Беги, Молли, моя любовь, получи солонки для „горцев“». – «Пегги, где соленья для „Сиддонса“?» – «Я спрашиваю, Джуди, ты когда-нибудь отнесёшь пудинг для „Лорда Нельсона“?»
На неделе еда была не так хороша, как по воскресеньям, и однажды мы прибыли на ужин и обнаружили два огромных говяжьих сердца, курящихся на каждом конце нашего стола. Джексон вскипел от негодования.
Он всегда сидел во главе стола, и на сей раз на своей скамье он приготовился к бою и, поставив свой нож и вилку как флагштоки, чтобы заключить оба этих сердца между ними, позвал Денби, содержателя пансиона. И хотя его жена Мэри стояла фактически во главе учреждения, всё же самому Денби всегда приходилось сталкиваться с последствиями её ошибок.
Денби послушно появился и встал в дверном проёме, будучи хорошо знаком с филиппиками, направленными на него. Но он не был готов к заключительной части обращения Джексона, которая состояла из двух говяжьих сердец, схваченных целиком с блюд, брошенных ему в голову и превратившихся в резюме на основе предыдущих аргументов. Компания тогда расстроилась от отвращения и отобедала в другом месте.
Хотя я почти неизменно ходил в церковь по воскресеньям утром, дни отдыха я всё же тратил на свои путешествия, и на одной из этих дневных прогулок при прохождении через площадь Святого Георгия я оказался посреди большой толпы, собравшейся возле постамента конной статуи Георга IV.
Люди, составлявшие толпу, были главным образом механики и ремесленники в своей праздничной одежде, но с ними смешалось очень много солдат в скудной, длинной и по-обеденному расстёгнутой одежде, с тонкими спортивными ротанговыми тростями. Эти солдаты принадлежали к различным полкам, стоявшим тогда в городе. Заметил я и полицейских в их униформе. Сначала царили прекрасная тишина и вежливость.
К этой организованной толпе обращался бледный, молодой человек с ввалившимися глазами в сюртуке табачного цвета, который при внимательном наблюдении выглядел очень уставшим то ли от большого тяжёлого труда, то ли от недостатка пищи. Его сенсационный материал был хорош, весь его тон был уважительным, и не был перепутан ни один из фактов, которые он весьма серьёзно излагал.
В его руке была грязная, по-подстрекательски смотревшаяся брошюра, из которой он часто вычитывал цитаты, перемежая их с нервными обращениями к своим слушателям, вращая своими глазами и иногда безумно жестикулируя. Я оказался недалеко от него, прежде чем узнал, что этот молодой человек был чартистом.
Пока толпа увеличивалась, и поднималось некое волнение, я заметил полицейских, увеличивавшихся в числе, вскоре они начали проскальзывать через толпу, вежливо намекая на уместность её рассеивания. Первыми людьми, внявшими их обращению, были солдаты, которые одновременно пошли прочь, взмахнув своими ротанговыми тростями и восхищаясь своей высокой полированной обувью. Было ясно, что «Прошение» не повисло тяжким грузом на их сердцах. Остальные также постепенно расходились, и, наконец, я увидел, что удалился и сам оратор.