сигнал
. Но по правде, я просто до конца не верила, что д’Эссо на это пойдет. Однако, разъярясь, он таки прижал раскаленную кочергу к внутренней стороне моего бедра, и я утонула в запахе собственной горелой плоти. Когда мучитель дернул железяку назад, она разорвала кожу, пристав к ожогу.
В этой пытке не было никакого удовольствия — во всяком случае, для не
ангуиссетты
. От пронзившей боли мое тело натянулось струной арфы, которую щиплют пиццикато, и за сомкнутыми веками глаза заволокла алая пелена. Я была одновременно и вне этой пелены, и внутри ее, была одновременно и вибрирующей струной, и высокой отчаянной нотой — нотой чистейшей красоты, исторгнутой из глубин страдания. Из пульсирующего алого тумана до меня доносилось, как где-то вдалеке д’Эссо взволнованно кричит и бьет меня по щекам. Оттуда же послышался металлический лязг, и я поняла, что лорд в ужасе отшвырнул свою кочергу.
— Федра, Федра, отзовись! О, ради Благословенного Элуа, отзовись, детка! — в его голосе слышались тревога и забота; никогда прежде он не звучал столь искренне. Д'Эссо охлопывал меня и гладил с грубоватой нежностью, бормоча себе под нос: — Баркель л’Анвер оторвет мне голову, если Делоне предъявит обвинение… Федра, деточка, очнись, скажи, что с тобой все хорошо, это ведь просто ожог…
Не в силах пока поднять голову, я открыла глаза, и алая пелена рассеялась, полностью исчезнув из правого глаза и чуть-чуть задержавшись на пятнышке в левом. Увидев, как мои ресницы дернулись, Хильдерик д’Эссо испустил возглас облегчения, развязал путы и снял мое обмякшее тело с креста. Баюкая меня на руках посреди трофейной комнаты, он крикнул, чтобы привели врача.
В тот момент я поняла, что д’Эссо у меня на крючке.
* * * * *
Как я и ожидала, Делоне не одобрил произошедшего, хотя непосредственно после моего возвращения удержался от комментариев. Он велел уложить меня в постель и привел доктора-иешуита, чтобы тот меня выхаживал. Хотя иешуитов изгнали из многих стран, в Земле Ангелов их всегда привечали, поскольку Благословенный Элуа родился от крови Иешуа. Доктор выглядел мрачно — похоронное выражение лица и длинные вьющиеся бакенбарды, традиционные для его народа, — но касался меня очень ласково, и мне действительно стало легче, когда он нанес на ожог обеззараживающую мазь и перебинтовал бедро. Я даже улыбнулась, увидев, что ему неловко касаться меня в столь интимных местах.
— Через два дня явлюсь ее осмотреть, — с акцентом обратился он к Делоне на до смешного чопорном ангелийском. — Но прошу вас завтра в обязательном порядке обследовать рану и, если учуете омертвение тканей, без промедления послать за мной.
Делоне кивнул и поблагодарил его, затем вежливо подождал, пока доктора не проводили из комнаты. Только потом наставник обратил на меня бесстрастный взгляд и поднял брови.
— Надеюсь, это того стоило, — отрывисто произнес он.
Я не обиделась, поскольку понимала, что он резок исключительно из любви ко мне.
— Оценивать вам, милорд… — Я заерзала в постели, поправляя подушки, чтобы сесть поудобнее, и Делоне, тихо выругавшись, помог мне: его нежные, заботливые движения контрастировали с суровым голосом.
— Ладно, — сказал он, не в силах удержаться от искорок смеха в глазах при виде моего лукавства. — Внизу скопилась целая гора подарков от Хильдерика д’Эссо, которыми он, очевидно, надеется искупить свою вину, и, если не прекратит и дальше слать подношения, то следующим может стать упряжка волов, а то и «Потерянная книга Разиэля». Так ради каких ценных сведений стоило превращаться в паленый бараний бок?
Довольная тем, что все его внимание поглощено мной, я откинулась на подушки и прямо выложила:
— Хильдерик д’Эссо держит ответ перед Баркелем л’Анвером.
Смотреть в лицо Делоне в ту секунду было сродни любованию грозой на горизонте. Герцог Баркель л’Анвер приходился родным братом давно покойной Изабель.
— Значит, д’Эссо — агент Дома Анверов… — подумал вслух Делоне. — А я-то гадал, кто же подливает масла в этот огонь. Должно быть, именно д’Эссо стоял за назначением л’Анвера в Халифат. Ты ничего ему не сказала?
Брошенный на меня взгляд был быстрым и пронзительным.
— Милорд! — запротестовала я, выпрямляясь и тут же морщась от боли.
— Федра, прости. — Изменившись в лице, Делоне встал на колени у моей постели и взял меня за руку. — Новость, что ты мне принесла, — бесценная жемчужина, несомненно, но даже она не стоила той боли, что тебе пришлось вытерпеть. Обещай, что в следующий раз произнесешь
сигнал
.
— Милорд, я такая, какая есть, и именно поэтому вы купили мой туар, — разумно заметила я. — Но, если по правде, я не думала, что он пустит кочергу в ход. — Увидев, что Делоне немного успокоился, я воспользовалась преимуществом момента: — Милорд, а кем была для вас Изабель л’Анвер, раз ее ненависть преследует вас даже из могилы?
Рассчитывая, что сумею подловить наставника в минуту слабости, я ошиблась; лицо Делоне вновь посуровело, приняв столь любимый мной строгий вид.
— Федра, мы уже не раз об этом говорили; поверь, для тебя лучше не знать, почему я поступаю так, как поступаю. Запомни мои слова: если Хильдерик д’Эссо решит, что тебе и впрямь что-то обо мне известно, то, сокрушая твое молчание, он станет обращаться с тобой отнюдь не так бережно, как до сих пор, хотя бережностью он и в обычном состоянии, как знаешь, не отличается.
Засим Делоне поцеловал меня в лоб и ушел, пожелав спокойной ночи и скорейшего выздоровления.
* * * * *
К счастью, благодаря Стреле Кушиэля моя плоть исцелялась быстро. Вернувшись, доктор-иешуит объявил, что уродливый ожог чист от заражения, и выдал Делоне бальзам, целебные свойства которого помогали нарастать новой коже и предотвращали образование шрама. В Доме Валерианы я видела посвященных, исполосованных рубцами от бичевания, но для себя такое уродство считала недопустимым. Делоне всегда держал наготове запас разнообразных мазей и кремов для обработки моих ран; хотя, по моему опыту, ни одно средство не врачевало столь успешно, как бальзам иешуита.
Не имея пока возможности заниматься своим искусством, я проводила время с Гиацинтом.
Мое положение изменилось, но Гиацинт тоже не сидел на месте. Он наконец убедил мать расстаться с частью заработанного тяжким трудом золота и, пополнив собственные накопления, приобрел дом на рю Куполь. Пусть не больше прежнего и столь же убогий, зато этот дом был их собственным. Гиацинт с матерью жили, как привыкли, на первом этаже, а верхние комнаты сдавали бесчисленным тсыганским семьям, которые проезжали через город с лошадиными ярмарками и балаганами, следующими по торговым путям.
Прорицательница постарела и ссохлась, но яростный блеск ее глубоко посаженных глаз не потускнел. Я отмечала, как уважали ее кочующие тсыгане, и также видела, что они избегали Гиацинта, хотя с ним я эту тему не затрагивала. Среди тсыган он был презираемым полукровкой-ангелийцем, а среди ангелийцев — таинственным Принцем Странников, и жители Сеней Ночи продолжали платить ему звонкой монетой за гадание по руке.
Однако Гиацинт не оставил мечту найти народ своей матери и потребовать причитающееся ему по праву рождения; но тсыгане, проезжавшие через Город и ненадолго задерживавшиеся в его стенах, происходили из других племен. Родной народ Гиацинта являлся сюда только раз, — рассказывал он со слов матери, — когда и потерял прекраснейшую из своих дочерей, павшую жертвой коварного ангелийского соблазнителя. Теперь же в ворота Города въезжали только беднейшие таборы, а цвет тсыганской знати странствовал по разным землям, следуя
Лунго Дром
, длинному вольному пути.
Так думал Гиацинт, и не мне было его разубеждать; возможно, он на самом деле не обманывался. Тогда он казался весьма довольным своим не подвергаемым сомнению статусом Принца Странников в Сенях Ночи, и я радовалась его довольству, потому что Гиацинт был моим другом. Но я так и не призналась ему, что выбрала его имя своим охранительным