Более того, подобно тому, как большинство лингвистов, кажется, сходятся на том, что родоначальником современного русского литературного языка стал Пушкин, я бы сказал, что родоначальником русского хоррора мог бы стать Гоголь — если бы этого передового, тонкого и сильного писателя не погубила литературная среда того времени.
Возьмите, перечитайте его первую книгу — пресловутую поэму «Ганц Кюхельгартен». Там совершенно серьезно описывается мертвец, встающий из гроба — с полной опорой на немецкий романтизм. Впрочем, в подобной стилистике работал еще Жуковский с его мистическими балладами — это как раз была не новость для русской литературы. Новостью было скорее то, что умница Набоков в своем эссе о Гоголе обозначил как «природную украинскую жизнерадостность» — и нотки ее проскальзывали в поэме заменой немецкой романтике, совершенно чуждые. Впрочем, это и правда была довольно слабая «проба пера» — и можно понять, почему автор пытался уничтожить тираж уже изданной книги.
А вот «Вечера на хуторе близ Диканьки» — это уже мощное, хотя и несколько неровное в композиционном плане произведение, с точки зрения хоррора — безусловно, новаторское. Расскажите-ка мне, а кто в те годы мог похвастаться сборником мистических повестей, густо замешанных на национальном фольклоре и быте, да к тому же предельно разнообразных стилистически? Ну, на самом деле можно упомянуть тех же немцев — Гофмана и Гауфа, например. Но Гоголь был все-таки ощутимо разнообразнее и сильнее опирался на национальный фольклор. Не стоит забывать при этом, что украинские обряды и сказки не были для него повседневностью, которую он хорошо знал и потому использовал в творчестве. Подготовка к этим повестям потребовала от него специальных исследований, он часто писал своей матери с просьбой прислать нужную информацию.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Напомню, что Гоголь опубликовал «Вечера на хуторе близ Диканьки» в 1831–1832 годах, а «Дракула» Брэма Стокера, с которого и принято отсчитывать хоррор как таковой, вышел в 1897 году. И тем не менее — у Гоголя мы уже находим многие приемы, характерные для последующего жанра «ужасов» и заметное разнообразие стилистики и атмосферы. Даже само отношение к мистическим силам явно различается от истории к истории: где-то они кажутся всесильными и могучими, как в «Страшной мести».
Эта повесть обладает запутанным сюжетом, в ней можно проследить влияние немецкого романтизма и на ее страницах совершенно серьезно подается противостояние злобного колдуна и могущества христианства. При этом в других повестях сборника — совсем другое настроение: в «Пропавшей грамоте» бесовские силы поданы в ироническом ключе, а в «Ночи перед Рождеством» автор посмеивается не только над нечистой силой, но и над служителем церкви.
С другой стороны, в той же «Майской ночи, или Утопленнице», не смотря на иронию по отношению к властям и любовное выписывание выходок молодежи, хватает и настоящей романтики, и жути…. Сцены с ведьмой, знаете ли, и сейчас способны пощекотать нервы.
Чтобы понять всю гениальность работы Гоголя с материей хоррора — жанра, которого, повторюсь, на тот момент в чистом виде еще не существовало — стоит провести эксперимент, который у меня в детстве получился совершенно случайно. Впервые еще школьником читая эту книгу, я случайно то ли пропустил, то ли недопонял один абзац в «Сорочинской ярмарке» — тот, где цыган договаривается с главным героем обвести вокруг пальца родителей его невесты и добиться согласия на брак. И, соответственно, я воспринял всю эту чертовщину с красной свиткой и явлениями говорящей свиньи совершенно серьезно. Попробуйте, перечитайте именно с таким настроением — и вы поймете, что это довольно жуткое произведение. А потом прочитайте, понимая, что все это — только розыгрыш и увидите, насколько гениально играет Гоголь с этой страшной и смешной атмосферой, словно предвосхищая популярные гораздо позднее комедии ужасов.
Словом, практически весь этот сборник мог бы стать началом хоррора как такового и, боюсь, его современники просто не поняли, с какой великой книгой столкнулись. Часто цитируется высказывание Пушкина: «Сейчас прочёл Вечера близ Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая весёлость, искренняя, непринуждённая, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия!.. Всё это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился…» Боюсь, даже Александр Сергеевич недооценил, насколько новаторской и сильной была эта книга.