Лев все еще смотрит телевизор, на экране: землетрясения, крики раненых, разбои и вспышки сальмоннеллёза.
Лицо у него всегда было хмурым, но теперь будто бы помрачнело раза в три, осунулось. Как и прежде, Лев сидит на стуле в детском слюнявчике, рядом с ним — трость с изогнутой ручкой. Сегодня он вновь, поднеся ложку ко рту, запамятовал, как нужно есть, поэтому передник запачкан подливой из говядины. Со стороны же кажется, будто кто-то, сходив по большой нужде, подтер им зад. Старик вроде бы не замечает Ингу: может, опять приступ дезориентации, а возможно, и безразличие ко всему, что здесь творится.
Инга тянется к трости, пальцы сжимаются на холодной ручке, но тут Лев проворно хватает ее за предплечье и поворачивает к ней карие очи. В них отражаются блики от телевизора, поэтому они напоминают цвет бокала темного нефильтрованного пива, просвеченный насквозь электрическим светом. Инга всегда его боялась.
— Дура, — говорит он. — Ты даже не знаешь, почему это делаешь.
Лев подтягивает Ингу к себе. Его испещренное морщинами лицо теперь на уровне с ее лицом.
Губы как обычно покрыты тонкой белой пленкой.
Новости: задержан виновный в убийстве оперной певицы, им оказался муж, заставший жену за непристойным занятием с другим мужчиной.
На экране — плюгавенький старичок в простенькой куртке, подвязанной шарфом под воротом. Глаза блестят от безуспешных попыток выдавить слезы, дрожащим голосом он произносит лишь одну бессмысленную фразу: «Я отдал их демонам», и отворачивается от камеры, чтобы театрально всплакнуть.
Новости: поиски тела убитой продолжаются.
— Да хранит меня Господь! — выкрикивает обманутый муж, прежде чем кадр сменяется каким-нибудь новым шокирующим известием.
— Боже, — шепчет Инга, глядя в чарующие глубокие очи — не глаза, а две черных бездны.
— Боже, — с усмешкой повторяет Лев. — Не в Господе дело, глупая.
Заглядывая ей в глаза, в ее душу, заслоненную стеной ливня, он говорит:
— Бог родил Землю. А ты знаешь, кто родил Бога?
Сдавливая ее предплечье, он говорит:
— Вначале было не слово, а бесконечно долгий звук.
Почти касаясь ее открытого в изумлении рта своими сухими губами, стиснутыми пленкой, похожей на пенку от кипяченого молока, он говорит:
— Это был крик боли. Это был крик Бога.
Разумеется, Бог тоже есть в этом шитом изделии, в этом полотне, в которое превратился мир — гобелен, сотканный судьбами. Инга ощущает Его присутствие каждой фиброй опутавших ее прядей.
Он рассекает вздувшийся живот лезвием, кожа расходится с треском рвущейся тряпки, и из надреза появляется нечто правильной круглой формы, одетое в окровавленную оболочку. Монохромная чернота окрашивается насыщенным алым цветом — но не тем, каким кровоточат вытащенные наружу кишки, а цветом царских рубинов, искрящихся в отсветах кострища. Приходит звуковая волна — удивительная торжественная мощь, заключающая в себе несказанное одиночество и красоту погребальных колоколов. Так стонет человек, который больше не хочет жить, только плач его усилен миллионами динамиков.
Шарообразное нечто с влажным всхлипом выходит из живота, таща за собой скользкую пуповину. Взбухшая лодикула лопается, раскрывается, как цветок, готовый явить миру невыразимое великолепие бутона, и опадает, обнажая бугристую сферу. Гул нарастает, превращается в целую симфонию голосов, восстающих из бездонного рва вселенной. Кровь из открытой раны омывает сферу, карминовые ручьи, стекающие средь шишковатых гор, становятся реками, а, скапливаясь в ямах и провалах, они превращаются в моря и океаны.
Из прорези в растянутом брюхе показывается омерзительно дрожащая, желеобразная масса, запятнанная кровоподтеками. Похожая на плоть, в которой устроили гнездо копошащиеся черви, она коконом облепляет шар, согревая, даруя тепло, способствующее росту органики. С каждым мигом трясущаяся масса теряет оттенки, делается прозрачной, как запотевший полиэтиленовый пакет, а под ней по всей поверхности сферы выступают побеги безликих растений. Однако идиллию рождения нарушает нечто инородное: с развитием органики на планете возникают цветные нити. Они ползут средь лесов и бесплодных пустырей, средь гор и вдоль рек. Рай тут же теряет благодать и на ступень становится ближе к чистилищу.
Алекса вспарывает животы убитым животным, пуская кровь в ванну, Артур имитирует половой акт с трупом, Бог рожает, вопя голосом чудовища — всё это Инга видит в глазах Льва того сумрачного, дремучего оттенка, каким окрашивается небо в момент угасания дня и пробуждения ночи.