Саки
Реджинальд в «Карлтоне»
– Какая изменчивая погода, – сказала герцогиня, – и как жаль, что такие необычайные холода настали именно тогда, когда вздорожал уголь! Для людей бедных это сущее разорение.
– Кто-то однажды заметил, что Провидение всегда на стороне больших доходов, – обронил Реджинальд.
Содрогнувшись, герцогиня продолжала-таки есть анчоусы; она была в меру старомодна, и ей не нравилось непочтительное отношение к доходам.
Выбор места для приема пищи Реджинальд оставил ее женской интуиции, вина же выбирал сам, зная, что женская интуиция робеет перед красным сухим вином. Женщина с радостью выберет мужей для своих менее привлекательных подруг или примет участие в политическом диспуте, не имtя ни малейшего представления о предмете разговора, – но ни одна женщина еще ни разу не сумела выбрать толком красное сухое вино.
– Hors d'ouevre[1]всегда вызывал у меня Трогательные чувства, – сказал Реджинальд. – Вcпоминается детство, когда думаешь, какое же будет следующее блюдо, – а потом, когда сменяют тарелки, жалеешь о том, что съел так мало hors d'ouevre. Неужели вам не интересно наблюдать за тем, как люди входят в ресторан? Вот вбегает женщина, и кажется, будто весь порядок ее жизни держится на деспотизме одной булавки, которая может в любую минуту отречься от своих функций; и какое же облегчение видеть, как она благополучно добирается до своего стула. Есть люди, которые ступают в ресторан с таким видом, будто им предстоит совершить неприятную обязанность, будто они – ангелы смерти, входящие в зараженный чумой город. Этот тип британца частенько можно встретить в гостиницах где-нибудь за границей. А ныне появились иоганнес-буржуа; они привносят с собой атмосферу, которая царит на пространстве от мыса Доброй Надежды до Каира, – я бы назвал их иоганнесбергерами![2]
– Раз уж вы вспомнили о гостиницах за границей, – заговорила герцогиня. – Я сейчас готовлюсь к лекции в клубе на тему о том, насколько путешествия в наши дни обогащают людей знаниями, при этом упор я делаю на нравственную сторону вопроса. На днях я беседовала с тетушкой леди Боуисл – вы ведь знаете, она только что вернулась из Парижа. Такая милая женщина…
– И такая глупая. В наши дни, когда женщины чересчур образованны, рядом с ней просто отдыхаешь. Говорят, некоторые побывали в осажденном Париже, не ведая, что Франция и Германия находятся в состоянии войны; но к чести тетушки Боуисл надо сказать, что она провела целую зиму в Париже, находясь под впечатлением, будто Гумберты – это изобретатели велосипеда.[3] Как вы, должно быть, знаете, какой-то епископ верит в то, будто со всеми известными нам по пребыванию на земле животными мы встретимся впоследствии и на том свете. Как же это будет неловко – столкнуться там с косяком снетков, с некоторыми представителями которых в последний раз встречался в ресторане. Мне с моей чувствительностью лучше с лимонами иметь дело. Впрочем, и эти обидятся, если не будешь их есть. Знаю одно – на людоедском пиршестве меня бы страшно раздражало, если бы ко мне стали цепляться за то, что я недостаточно улыбчив или же слишком долго вожусь со своим блюдом.
– Задача моей лекции, – поспешила перебить его герцогиня, – заключается в том, чтобы выяснить, не ведет ли к ослаблению нравственной стороны общественного сознания беспорядочное путешествие по материку. Мы ведь знаем, что есть люди, которые ведут себя вполне добропорядочно, пока они в Англии, но стоит им оказаться где-нибудь по другую сторону Ла-Манша, они становятся совершенно другими.
– Я бы сказал, что у них мораль Таухнитца,[4] – заметил Реджинальд. – В целом же я думаю, что они извлекают для себя все лучшее из этих двух столь желанных миров. И потом, за лишний багаж берут так много на некоторых маршрутах за границей, что, право же, оставлять время от времени дома свое доброе имя – это всего лишь вопрос экономии средств.
– Скандала, мой дорогой Реджинальд, следует избегать и в Монако, и в прочих местах, скажем, в Эксетере.
– Скандал, моя дорогая Ирина… я ведь могу называть вас Ириной?
– Не думаю, что вы так давно меня знаете.
– Я знаю вас дольше, чем знали вас ваши крестные родители, прежде чем позволили себе дать вам это имя. Так вот, скандал – это всего лишь благотворительное пособие, выдаваемое веселыми людьми людям скучным. Вы только подумайте, сколько безупречных жизней одних высвечивается благодаря пылающему неблагоразумию других. Скажите мне, кто эта женщина в старых кружевах, сидящая за столиком слева от нас? Ах вот как – не стоит обращать на нее внимания? Да сегодня в моде разглядывать людей, точно это годовалые жеребцы в местах торговли лошадьми.
– Кажется, это миссис Спелвексит; очень милая женщина; с мужем в разлуке…
– Несоответствие доходов?
– О, ничего подобного. Их разделяет океан, скованный льдом, – вот что я имела в виду. Он исследует движение плавучих льдин, и следит за перемещением сельдей, и, кроме того, написал чрезвычайно интересную книжку о домашней жизни эскимосов; понятно, что на собственную домашнюю жизнь у него не остается времени.
– Муж, возвращающийся домой вместе с Гольфстримом, – это своего рода замороженное имущество.
– Его жена необычайно чувствительна ко всему этому. Она коллекционирует почтовые марки.
Это такое утешение. Рядом с ней сидят Вимплы, мои очень старые знакомые; бедняги, с ними все время случаются какие-то неприятности.
– Неприятность – это такая вещь, которую можно перенять, а можно и бросить; это что-то вроде охоты на тетеревов или курения опиума – раз уж начал, лучше продолжать.
– Их старший сын доставляет им такие огорчения; они хотели, чтобы он стал лингвистом, и истратили уйму денег на то, чтобы его научили говорить, наверное, на дюжине языков, – а он подался к монахам и стал членом общества траппистов. А младший их сын, планировавшийся для показа на американском брачном рынке, развил в себе способности политика и пишет статьи о жилищных проблемах бедняков. Вопрос этот, безусловно, очень важный, да я и сама посвящаю ему по утрам немало времени, но, как говорит Лора Вимпл, неплохо бы прежде решить свою собственную жилищную проблему, а потом уж начинать беспокоиться о других людях. Она воспринимает все это очень болезненно, но аппетита не теряет, и, по-моему, это так неэгоистично с ее стороны.
– Бывают разные поводы для огорчений. Я знал как-то одну девушку, которая долго ухаживала за богатым дядюшкой; его недуг она сносила с христианским стоицизмом, а потом он умер и оставил все деньги больнице, где лечат чумных свиней. Она пришла к заключению, что стоицизм ее к тому времени иссяк, и теперь отдает себя публичному чтению стихов. Вот это, по-моему, настоящая месть.
– В жизни много поводов для огорчений, – заметила герцогиня, – и, мне кажется, искусство быть счастливым заключается в том, чтобы представлять их в виде иллюзий. Но, мой дорогой Реджинальд, с возрастом делать это становится все труднее.
– Полагаю, это происходит чаще, чем вы думаете. Устремления молодых оборачиваются обыкновенно ничем, старики вспоминают о том, чего никогда не было. Только люди среднего возраста вполне отдают себе отчет в том, в чем они ограничены, поэтому по отношению к ним нужно проявлять терпение. Но можно ли быть к ним терпеливым?
– Как бы там ни было, – продолжала герцогиня, – все зависит от того, как мы относимся к разочарованиям в жизни. Те, кто будет после нас, быть может, вспомнят о наших душевных качествах и жизненных успехах, которым мы совершенно не придавали значения.
– Никак нельзя поручиться за то, что те, кто будет после нас, вообще о нас вспомнят. Возможно, огорчения случались и в жизни средневековых святых, но едва ли они могли предвидеть, что им доставит такое удовольствие, если их имена будут когда-то ассоциироваться главным образом со скачками и дешевым красным вином. А теперь, если вы оставите в покое соленый миндаль, то мы сможем пойти и выпить кофе под пальмами, которые так нам необходимы после всех этих огорчительных разговоров.
2
Игра слов: иоганнес – старинная португальская золотая монета; Иоганнесбург в описываемое время – столица миллионеров; иоганнесбергер – сухое белое рейнское вино. Речь идет о «золотой молодежи».
4
Кристиан Бернард Таухнитц (1816–1895), в 1837 году основал в Лейпциге издательство, которое известно серией книг «Английские и американские писатели». Здесь речь идет о смешении английского и континентальног