- Что же ты наделал, ведь на самый сенокос, не мог до сентября подождать!
Немногочисленные деревенские соседи, большею частью безвозрастные бабки, выстроились вдоль ограды, нимало не смущаясь своим любопытством, но не проходя в дом. Вся трудоспособная часть населения с раннего утра отправилась на сенокос. Но вот бабки зашептались, в их рядах возникло оживление, легкое кружение вокруг невидимого из окна центра, и в дом быстро, но бесшумно вошла нестарая еще женщина, подошла к хозяйке, обняла, тотчас заговорила:
- Клавдея, надо пойти к ней, сама подумай, нету у тебя выхода, не корову же резать, в самом-то деле. А одной тебе нипочем не управиться.
- Так ведь грех на душу брать страшно!
- Грехом больше, - махнула вновь прибывшая и тут заметила меня, перешла на шепот. Переговоры завершились успешно, потому что хозяйка, потуже повязав платок и упрямо наклонив голову, направилась к дверям, сопровождаемая гостьей, видно, своей родственницей, очень похожи были женщины, на ходу вспомнила что-то, обернулась ко мне:
- Ты посиди пока в избе, да соседей-то не пускай, не говори ничего соседям-то. Да не бойся ничего, мы скоро воротимся. Двери, слышь, не открывай, ни одну, если по нужде захочешь, потерпи маленько, не открывай дверей-то, нельзя пока.
Вернулись они довольно быстро, но еще до их возвращения я увидел, что группу наблюдающих за домом старух как корова языком слизнула, раз - и нет никого у ограды. С собой они привели третью женщину, одетую и повязанную как-то уж совсем по-деревенски: в глухое платье чуть не домотканого холста и платок, закрученный на манер кики. На прочих жителях попадались порой кримпленовые кофты, болониевые куртки вместо ватников, газовые платочки и прочее, явно доставшееся им от живущих в городе детей или внуков, которые снабжали родственников вышедшими из моды у них в городе вещами.
Незнакомка пристально посмотрела на меня, и мне сразу расхотелось раздумывать над ее нарядом, даже совестно сделалось.
- Давай-ка, милок, помоги, Клавдее-то нельзя, - приказала она, и мы с первой гостьей (я решил, что она сестра хозяйки) подошли к покойнику, за руки, за ноги, совершенно уже холодные, переложили его на стол, хотя колдунья, а кто еще, как не колдунья, не сказала нам, что именно надо делать. Все делалось само собой. Стоило ей приказать, и в руку прыгал неведомо кем поданный стакан, а в другую - ребристая бутыль. Колдунья развязала платок, поддерживающий нижнюю челюсть покойника, и принялась ходить вокруг стола противосолонь, против часовой стрелки, хозяйка ступала за ней. Сперва они приговаривали тихонечко, одна за другой, и каждый раз проходя слева от головы лежащего колдунья мазала ему губы жидкостью из бутыли. Потом колдунья заговорила громче, так что уже можно стало разобрать нечто похожее на традиционный заговор с упоминанием острова Буяна и Алатырь камня, но обильно перемежала традиционные слова ненормативной лексикой, которую я ошибочно полагал не используемой, не принятой к употреблению в столь заброшенных деревнях. Хозяйка меж тем костерила мужа как могла, упирая на то, что он оставил ее без помощи в самую горячую пору, подвел, ишь чего удумал, не потерпел до сентября. Женщины ходили все быстрей, ругались громче и энергичней, вдруг явственный стон донесся до моих ушей. Не веря своим глазам, я увидел, как шевельнулась левая кисть покойного, приоткрылись глаза. Колдунья подхватила хозяина за плечи, помогла сесть, все еще на столе; поднесла к его обескровленным губам наполненный стакан, приговаривая, как похмельному: - Поправься, поправься.
Жена продолжала ругать мужа на чем свет стоит. Хозяин, скорее неживой, чем живой, сполз со стола с их помощью, потер грудь, проговорил: - Ох, тошно-то как, плохо как, - в очередной раз протяжно застонал. Женщины заставили его немного походить, жена все убеждала дождаться сентября, а там, дескать, как знаешь, а колдунья продолжала выпаивать ему почти наполовину опустевший стакан. Понемногу на лицо хозяина вернулась бледность вместо запавших зеленоватых теней, глаза его принялись закрываться, теперь уж сонно; женщины уложили его на постелю, колдунья вылила на едва порозовевшие губы последние капли своего снадобья.
Меня тоже неудержимо потянуло в сон, несмотря на ранний, ну как ранний - обеденный, час. Я поднялся к себе, лег и проспал до следующего утра. Ранним утром выглянув в узкое окошечко, увидел хозяйку, несущую на правом плече две косы, а в руке беленький узелок и хозяина, с явным усилием бредущего следом. Домой в тот день они вернулись прежде прочих, хозяин был еще слаб и плох, но через пару дней оклемался вполне и косил исправно.
В первый же день, как хозяева ушли, на двор шмыгнула опрятная старуха в кокетливом передничке из тех, что раньше носили старшеклассницы в школе и, заговорщически подмигнув, прошамкала: - Ну что, оживел сам-то? Видели, как Она приходила.
Хозяйка не просила меня молчать о происшедшем, непонятно почему я не ответил старухе, не сказав даже обязательное в деревне "Здравствуйте". Хотел, было, развернуться и уйти в дом, но старуха продолжила:
- Оживел, знамо дело. Только зря Клавдея грех на душу взяла, как рассчитываться станет? У Нонешней-то (почему-то все деревенские избегали прямого называния, не говорили "колдунья" или "ведьма") наследников нет, кому передаст дар? Не умрет ведь, пока не передаст и всех намучает. Я предыдущую еще помню, да не так давно и было, лет сорок тому, двоюродная бабка Нонешней; как взялась помирать по осени в октябре, как пошли грозы, виданное ли дело, чтоб грозы в октябре, прямо светопреставление, пока Эта не приехала. А ведь совсем навроде в городе обосновалась, кабы Та не призвала, прожила бы жизнь нормально.
Тут старуха испуганно присела, перекрестила рот и забормотала:
- Это, батюшка, ты внимания не обращай, так болтаю, язык, чай, без костей у бабы. А все ж у Клавдеи-то две дочери в городе, внуков трое. Я бы хорошо подумала. Ведь сестры они, хоть и троюродные, но все родня. Клавдея-то Ей ни к чему, считай, ровесницы, а ну, как к внучке прицепится? Сам посуди.
И старуха, мелко тряся головой, испуганно, как впервые увидела, оглядела двор, отступила назад. Громким шепотом добавила, обращаясь не столько ко мне, сколько к низенькому колодцу в середине двора:
- Так и похоронят за оградой.
Кого похоронят за оградой, колдунью или хозяина, я так и не понял.
- Он, действительно умер в сентябре? - тоже шепотом, спросил Алик.
- Что? - пробуждаясь к жизни переспросил Володя, - Нет, не знаю. Я уехал через неделю, как-то мне там поднадоело, словно все время мешало что-то, как гвоздь в ботинке. Уехал, и сразу отпустило.
Валера. Среда.
Та, которая пока училась наблюдать сверху, отправилась по знакомому маршруту на угол Типанова и Космонавтов. Мелкий снег, таявший на лету, не мешал ей, свободно пронзая пространство, которое она занимала, и не встречая преграды, чтобы мелкими каплями усеять дорогу, ребристую крышу автобусной остановки, потерявший прозрачность кусок полиэтилена, прикрывающий книги на лотке.
День походил на предыдущие, как одна пустая рюмка на другую.
Придется опять у Тиграна просить глоток-другой, - снисходительно решил Валера. Он привык к серой полосе дней, когда скверное настроение сменяется наутро ровно таким же, крупные неприятности наверняка доставили бы хоть какое-то развлечение, но не стоит призывать их, лучше поскучать без разнообразия. Поход в кафе к Алику засел в мозгу занозой, опять Алик сумел устроиться в жизни лучше Валеры, причем не прилагая никаких к тому усилий, задарма, можно сказать. Сидит в тепле в развеселой компании под музычку с водочкой. Скорей бы Тигран с хозяином прикатил. Вот и "каблук".
Вместо Тиграна под мокрый снег выскочил Юрасик, которого Валера недолюбливал сильней, чем прочих сослуживцев. Мелкий, тоненький, как изящный червячок, Юрасик раздражал суетливостью, угодливостью и неприкрытым обожанием начальства. Валера мог бы не хуже него втереться к Борису в доверие, но есть же мужская гордость, самолюбие. За Юрасиком из машины вылез Борис - что-то небывалое. И лица у обоих постные, словно редьки без майонеза поели.