Король осыпал Филиппа почестями, способными разжечь пыл в любом честолюбивом сердце: ему предлагались военные должности, управление провинциями и многое другое. Не колеблясь, нарушил король завещание Ришелье, который оставил свой дворец монарху — Пале-Рояль был предоставлен в полную собственность Месье в награду за его сговорчивость. Мастера тут же начали работы по переустройству дворца.
И однажды утром ошеломленные парижане увидели, как кортеж его величества остановился перед знаменитым зданием: отцовская любовь победила отвращение, которое король питал к своей столице, и, как простой смертный, он явился посмотреть на апартаменты своих детей.
Людовик XIV прошелся по дворцу, где сорок лет назад он узнал, как велика может быть ярость народа, — дворцу, откуда он бежал. С придирчивостью знатока осматривает король дворцовые помещения, галерею, уставленные драгоценными произведениями искусства залы, комнату герцога Шартрского, увешанную коврами с сюжетами из древней истории, и комнату герцогини, стены которой обиты белым и золотым шелком. Когда сопровождаемый восторженными возгласами толпы король покидал дворец, парижане с гордостью отмечали, что он провел в столице полтора часа!
Увы! Ни королевская забота, ни пышность празднеств, которыми Месье хотел потрясти двор, не могли развеять печали и смущения — платы за этот брак поневоле. Никогда еще у Филиппа, запуганного материнскими дурными предчувствиями, стыдящегося своей слабости и доведенного до отчаяния скрытыми насмешками, которые он угадывал повсюду вокруг себя, не было такого ужасного дня. Мадемуазель де Блуа словно окаменела в своем смущении и молчании, Месье отчетливо мучился угрызениями совести, Мадам причитала и почти ослепла от слез. И только король светился радостью.
Это счастливое семейство 18 февраля торжественно появилось и часовне версальского дворца. Все восхищались молодыми. Исполненный достоинства герцог Шартрский был в белых одеждах, расшитых бриллиантами; худощавый, несмотря на входившую в моду немецкую пышнотелость, красивый, с прекрасным цветом лица, немного щурившийся от близорукости, с чувственным ртом, очертания которого напоминали Генриха IV. Невеста, непорочная, как лилия, в платье, украшенном кружевами и вышивкой, казалась веселой; ее несколько удлиненное лицо светилось улыбкой, белокурые локоны украшены диадемой. Талию мадемуазель де Блуа нельзя было назвать безупречной, но красотой рук она могла соперничать лишь со своей бабушкой, Анной Австрийской, а ноги поражали миниатюрностью.
Вел службу кардинал де Нуйон. За свадебной церемонией последовали обед, прием, концерт, ужин и бал, на котором было все, кроме веселья. Затем торжественный кортеж проводил молодых в покои, где из королевских рук новобрачные получили свадебные рубашки и удалились туда, где их ждала огромная позолоченная кровать, которую ранее благословил дворцовый капеллан.
А на другой день признательный король позвал в «святая святых», каковым считался кабинет мадам де Ментенон, сына аптекаря из Брив-ля-Гайард и спросил, что тот желает получить за оказанную услугу.
Это был первый и последний раз, когда Дюбуа потерял голову. Ошеломленный, он возомнил себя Мазарини и, не моргнув глазом, попросил кардинальскую шапку. Воцарилось глубокое молчание. Раздражение и недовольство отразились на лице короля, которое сразу стало ликом разгневанного божества, перед которым дрожали даже самые отважные, — дерзкий аббат понял, что теперь он должен уйти в тень.
Герцогу Шартрскому было семнадцать с половиной, герцогине еще не исполнилось пятнадцати. Оба были умны и красивы и оба могли встретить любовь на своем пути, если бы глупая династическая гордость не обратила ее в бегство.
Некоторые представления со временем меняются, как мода, и нам сегодня трудно себе представить, какой властью в XVII веке обладало понятие «ранга» над всеми, начиная с праздных принцев, для которых оно было главной заботой. Следует признать, что Филипп был менее других подвержен этому юношескому предрассудку, но унижение, пережитое им во время помолвки, осталось мучительным воспоминанием, да и безутешная мать каждый день настраивала его против незаконнорожденных детей.
Несмотря на внешнюю хрупкость, юная принцесса по натуре отнюдь не была жертвой. Когда что-то задевало ее, в душе девушки рождалось высокомерие мадам де Монтеспан, и она отвечала на дерзость презрением. Окруженная с ранней юности недругами и слишком высокомерная, чтобы просить кого-либо о помощи, она сделала своим единственным оружием гордость, доведенную до неистовства. Ей ставили в упрек, что она рождена вне брака, а она превратила это в достоинство, уверенная, что дочь великого короля выше любого из принцев крови. Неравный брак с герцогом Шартрским? Но это она оказала честь Орлеанскому дому, смешав их кровь с кровью Людовика XIV! После нескольких оскорблений, проглоченных молча, она вела себя со свекровью и с мужем с надменностью и высокомерием, выводившими Мадам из себя. Филипп звал ее «мадам Люцифер», и она говорила, что это прозвище нисколько ее не задевает.