Мурашёв, сплеснув руками, взглянул на Ханыкова и спросил:
— Неужели и Валериан Ильич…
— Пустые слухи! — прервал Ханыкова, — мало ли что говорят!
— Как пустые! — возразил Тулупов. — Я вам говорю, что…
— Граф Миних просил за него герцога — и он прощён.
— Слава Богу! — сказал Мурашёв. — Я именно затем пришёл к вам, чтобы наведаться о Валериане Ильиче.
— Помилуйте! — закричал Тулупов. — Да я слышал от верного человека…
— Что, теперь дождь идёт? Это правда! Когда же вы мне пришлёте зверобойные настойки? Ведь давно уже обещали.
— Виноват, всё забываю! Завтра же пришлю, и вот, узелок на платке завяжу на память.
Ханыков был на иголках. Опасаясь, чтобы Ольга, без того уже ослабевшая от страданий и усталости… неожиданно не услышала ужасной вести о Валериане, он заминал речи словоохотного премьер-майора и наконец успел навести его на любимую колею, напомнить о ссоре с помещиком Дуболобовым за похищенного у премьер-майора неизвестно кем селезня. В этот раз Ханыков весьма был рад, когда началось повествование о селезне, давно ему уже известное. Рассказ начался с деда Дуболобова: кто он был, где и как служил, как попался под суд, как оправдался, на ком женился, сколько взял душ в приданое, словом сказать, истощены были все биографические известия о деде похитителя селезня, потом о сыне его, наконец, о внуке. Повествование лилось рекою не хуже романтической поэмы, с явным презрением к устарелому, схоластическому требованию единства действия, времени и места, и кончилось тем, что пропавший селезень (которого не отыскали, несмотря на все старания и меры), совершенно пропал и в рассказе.
— Таким образом, изволите видеть, — заключил премьер-майор, — этот бездельник Дуболобов воображает, что он важная фигура, между тем, как я вам уже докладывал, дед его до женитьбы торговал гороховым киселём. Это не выдумка, поверьте моей совести, это сказывала мне Марея Поликарповна, моя соседка, а она слышала от её покойной матушки, которая сама иногда кисель покупала. Я иначе и не называю Дуболобова, как гороховым кисельником. Он жаловался воеводе, и однажды, по злобе, называл Марею Поликарповну, за именинным обедом у помещика Губина, трещоткой. Она также жаловалась воеводе, однако ж, дело ничем не кончилось, гриб съел, разбойник!
Мурашёв, не дождавшись этого занимательного окончания премьер-майорского рассказа, ушёл домой. Вскоре и повествователь, приметив, что уже десять часов вечера, взял шляпу и пожелал хозяину спокойной ночи.
Ханыков подошёл тихонько к двери комнаты, где была Ольга, и заметил, что дверь заперта. Дай Бог, чтобы бедняжка ничего не расслышала о Валериане, — подумал он, и вскоре услышал, что Ольга произносит вполголоса молитву. Вздохнув, он сел на софу и не раньше полуночи заснул. Во сне ему привиделось, что Валериану отрубили на его глазах голову. Это было на рассвете. В ужасе Ханыков вскочил и никак не мог уже потом заснуть.
X
В пять часов утра явился Гейер в Летний дворец с бумагами. Это были показания заговорщиков, вынужденные пыткой.
Герцог накануне ещё приказал камердинеру своему доложить ему тотчас же, как скоро явится Гейер.
Бирона немедленно разбудили, и вскоре Гейер был позван в кабинет. Там Бирон, в малиновом бархатном халате, подбитом собольим мехом, неровными шагами расхаживал вдоль и поперёк кабинета. Лицо его было бледно, глаза, от беспокойного и не вовремя прерванного сна, были мутны и красны, непричёсанные волосы его сравнил бы поэт со змеями, вьющимися на голове Медузы. Ужасный вид герцога мог окаменить всякого, как вид этой баснословной головы. Даже Гейера, давно привыкшего уже к Бирону, в этот раз проняла сильная дрожь.
— Что ты стоишь, как чурбан? — закричал Бирон, топнув ногой. — Читай!
Секретарь начал торопливо читать признания заговорщиков, заикаясь от робости.
— Майор Возницын был жестоко пытан и сказал, что он вздумал сам просить князя Черкасского о подаче просьбы принцессе, сам писал просьбу, и никто другой его к тому не подговаривал. Он был зачинщиком всего заговора по злобе против вашего высочества за смерть своего брата.
— Га! — воскликнул Бирон ужасным голосом. — Колесовать его!
— Капитан Лельский не признался…
— Что ж ты не записал моего приговора, болван?