твой В. А.».
Легко можно вообразить, что чувствовал Ханыков, читая эту записку. Руки его дрожали. Он забыл даже, что Ольга находилась в другой комнате, и горестно воскликнул: «Бедный Валериан!»
Смертельный холод пробежал по жилам Ольги, когда она услышала эти слова. Сердце её менее бы замерло, когда бы кто-нибудь, схватив её на вершине утёса, стал держать над глубокой пропастью и готовился её туда сбросить. Побледнев, она в изнеможении опустилась на спинку кресел, в которых сидела, только одно прерывистое дыхание показывало в ней признак жизни…
— Впрочем, беда небольшая! — продолжал спокойно Ханыков, тотчас после восклицания своего вспомнив об Ольге. — Мы и все туда скоро отправимся, там гораздо будет всем нам веселее, чем в этой столице.
Ольга начала дышать свободнее. Маус, покачав головой, возразил:
— Веселее? А почему вы это знаете? Вы не были там, капитан!
— Как не был! Я провёл там ровно три недели.
— Ага! Шутить изволите?
— Нимало!
В это время послышался шум на лестнице. Маус выбежал в переднюю и спрятался за бывшей там перегородкой. Кто-то начал стучаться в дверь. Ханыков отворил её и увидел перед собой Мурашёва. Он был бледен, расстроен.
— Ради Бога, — сказал он дрожащим голосом, схватив Ханыкова за руку, — позвольте мне скрыться эту лишь ночь у вас. Я в беде: мне должно бежать из города.
— Что сделалось с вами? Войдите и успокойтесь.
Мурашёв бросился на стул и, ломая руки, воскликнул:
— Да, убегу отсюда, убегу, куда глаза глядят!… Вы меня никогда уж не увидите!… Бедная моя дочь!… Где она теперь?… Может быть, там!…
Он указал на небо.
— Рад, всем сердцем рад, если она там: там злодей Бирон не властвует, ему нет туда дороги, ему и взглянуть туда страшно!
— Тише, ради Бога, тише! — прошептал Ханыков, — вас могут подслушать.
— Пусть послушают, пусть перескажут слова мои Бирону!… Я в глаза ему скажу то же!… Сегодня утром змей Гейер пришёл ко мне и сказал, чтобы я не скрывал долее моей дочери, и что мне худо будет, если не послушаюсь. Злодеи отняли, украли у меня дочь, и у меня же спрашивают: где она?… Вечером вдруг приехал ко мне брат Бирона, начал уговаривать меня, чтобы я выдал ему дочь мою. Я-де женюсь на ней. Не вытерпело моё отцовское сердце. — Вон отсюда! — закричал я и бросился на злодея. — Вон отсюда, грабитель! — Он оттолкнул меня, я упал навзничь. Он вышел тотчас же из комнаты, говоря угрозы. Я не мог расслышать их… Да, мне должно бежать! Кто знает!… может быть, дочь моя спаслась уж от гонителя, может быть, она убежала от него… в Неву… И я за нею убегу туда же…
— Я здесь, батюшка! — вскричала вне себя Ольга, выбежав из другой комнаты и бросаясь в объятия отца.
Мурашёв весь задрожал, крепко обнял дочь и поднял благоговейный взор к небу. По временам, опуская глаза, смотрел он на бледное лицо дочери, которая лишилась чувств, и снова устремлял глаза на небо.
— Не отнимете её у меня, злодеи! — проговорил он наконец трепещущим голосом. — Сорвите прежде с плеч мою голову. Не дам, не дам вам её, злодеи Бироны!
— По-настоящему я обязан донести обо всём этом, — сказал важно Маус, потирая руки и входя в комнату. — Я всё слышал: так честить герцога и его брата!… Воля ваша, я не смею не донести!
— Хорошо, доноси, — сказал спокойно Ханыков. — Меня также станут допрашивать, и я должен буду сказать: для чего ты сидел у меня в передней, за перегородкой. Записка у меня в кармане.
— Я не говорю решительно, что донесу, я сказал только, что следовало бы донести. Это большая разница!… Что же, вы идёте со мной, капитан?
— Пойдём!
Ольгу привели в чувство. Ханыков просил Мурашёва остаться с дочерью в его квартире.
— Вы будете здесь безопаснее, чем в своём доме. Я ручаюсь, что этот почтенный человек никому не откроет вашего убежища. Не правда ли, Маус?
— У меня сердце слишком доброе и чувствительное, хотя по-настоящему следовало бы донести… но, так и быть. Пойдёмте, капитан!
XII
Через полчаса Ханыков с проводником своим был уже у обитой железом двери тюрьмы, где сидел Валериан. Маус осторожно отпер дверь, ввёл Ханыкова за руку в маленькую, совершенно тёмную комнату, запер снова дверь и, сняв крышку с принесённого им потаённого фонаря, поставил его на стол. Валериан сидел на деревянной скамье, склонив голову на грудь, как бы в усыплении. Разлившееся по кирпичному полу сияние свечи заставило его поднять глаза, но он закрыл их рукой, отвыкнув смотреть на свет?…