У герцога Орлеанского не было сына от первой жены, и Людовик XIV пожелал, чтобы у брата появился сын от его второй жены, так что герцогу пришлось приняться за дело.
В 1674 году, после трех лет брака, вызывавшего у Месье чувство отвращения, родился Филипп Орлеанский, а в 1676 году родилась Елизавета Шарлотта Орлеанская.
Тотчас же после исполнения своего долга Месье попросил у жены позволения спать отдельно от нее, на что принцесса, имевшая крайне малую склонность к брачным отношениям, охотно согласилась.
При всем том она пробудила необычайно восторженное чувство дружбы у княгини Монако, Екатерины Шарлотты де Грамон. Нетрудно понять, как герцогиня Орлеанская, с ее немецкой строгостью в вопросах нравственности, воспринимала первые знаки этой привязанности, столь мало соответствовавшей ее холодности. Несчастная княгиня Монако была безутешна и, пребывая в отчаянии, говорила принцессе:
— Бог ты мой, да из чего вы сделаны, сударыня, что вас не трогает ни любовь мужчин, ни любовь женщин?
Без слов ясно, что славная принцесса питала ненависть к г-же де Ментенон, всячески отдалявшей от нее дофину. Увидев, что дофина неприветлива с ней, герцогиня Орлеанская направилась прямо к г-же де Ментенон.
— Сударыня, — сказала она ей, — госпожа дофина оказывает мне плохой прием; это терпимо, если она будет соблюдать по отношению ко мне приличия, и ссориться с ней я не намерена; но если она станет чересчур груба, я спрошу у короля, угодно ли ему такое поведение.
Эта угроза привела к тому, что г-жа де Ментенон и дофина если и не искренне, то хотя бы внешне изменили отношение к принцессе.
Госпожа де Фьенн, супруга ординарного шталмейстера герцогини Орлеанской, отличалась необычайным остроумием, однако она была насмешлива и ее злой язычок не щадил никого — даже короля, даже герцога Орлеанского, а тем более герцогиню Орлеанскую; но однажды принцесса взяла ее за руку и, отведя в сторону, сказала ей:
— Сударыня, вы чрезвычайно остроумны и очень милы, однако у вас есть какая-то особая манера изъясняться, с которой король и его королевское высочество смирились, ибо они к ней привыкли; но я прибыла из Германии, у меня к такому привычки нет, а поскольку, вероятно, ее у меня так и не будет и меня страшно сердит, когда надо мной смеются, я хочу дать вам небольшой совет: если вы не будете меня задевать, у нас сложатся добрые отношения, но если вы будете обращаться со мной так же, как с другими, я не скажу вам ни слова, но зато пожалуюсь вашему мужу, и если он вас не исправит, то я прогоню его с должности!
Госпожа де Фьенн прекрасно поняла, насколько опасно было подшучивать над подобной женщиной и прикусила свой язычок; благодаря этому она пребывала в прекрасных отношениях с принцессой, к великому удивлению двора и самого короля, задававшегося вопросом, почему г-жа де Фьенн, с язвительностью говорившая обо всех, даже о нем, способна хранить столь полное молчание в отношении принцессы Пфальцской. Это удивляло его настолько, что как-то раз он осведомился о причине такого молчания у своей невестки, и та вполне простодушно раскрыла ему тайну.
Принцесса проводила жизнь, сочиняя письма, в которых она рассказывала о самых тайных государственных делах всем друзьям, какие у нее были на свете, а прежде всего тем, что обитали по другую сторону Рейна.[1]
Понятно, что для принцессы Пфальцской с ее строгим характером герцогиня Беррийская должна была быть тем же, чем Юлия была для Августа, то есть ее незаживающей раной.
Герцогиня Беррийская была старшей дочерью герцога Орлеанского; в возрасте семи лет ее поразила болезнь, которую все врачи сочли смертельной, вследствие чего они оставили ее на произвол судьбы. И тогда герцог Орлеанский приказал перенести в его покои колыбель бедной малышки, заботился о ней на свой лад и вылечил ее. И потому Мария Луиза Орлеанская была любимой дочерью своего отца; как говорят некоторые историки, даже чересчур любимой.
Эти слухи, на которые мы только что намекнули, особенно широко распространились в то время, когда речь зашла о браке мадемуазель Орлеанской с герцогом Беррийским; однако они нисколько не повлияли на Людовика XIV, и брачный союз был заключен. Тотчас же после этого герцог Орлеанский снискал дружбу своего зятя, позволившего ему вести себя с принцессой столь же свободно, как в ту пору, когда она жила в Пале-Рояле. Они часто ужинали вместе, и прислуживала им одна лишь мадемуазель де Вьенн, наперсница герцогини, бесстыдная развратница, годная на все что угодно и способная выполнить любое поручение.