Маршал де Виллар, которым мы теперь занимаемся, в полную противоположность Вильруа получил в сражении при Денене возможность спасти Францию, которую Вильруа погубил при Рамильи. Ходили упорные толки, что эта достопамятная победа была одержана не благодаря его военному гению, а благодаря случаю. Однако Виллар ни в коем случае так не считал; у него было достаточно ума, чтобы посредством уверенности в себе заставить замолчать глупцов, в чем ему помогала легкость, богатство и плавность его речи, тем более досадные для людей вышестоящих, что делалось это всегда с умением сводить разговор к самому себе, превозносить себя и похваляться своей способностью все предвидеть и все обдумывать.
Он получил титул герцога после битвы при Гохштедте и был возведен в достоинство пэра после битвы при Мальплаке; это удивило всех, так как обе они закончились нашим поражением.
Это был высокий смуглый человек, хорошо сложенный, в старости сделавшийся тучным, но бремени лет никак иначе не ощущавший, с живым, открытым и немного безумным лицом, которому вполне соответствовали его жесты и его манера держать себя.
Он обладал непомерным честолюбием, не брезгуя никакими средствами в достижении своих целей; высоким мнением о себе, которое ему удалось передать королю; блистательной храбростью в сочетании с огромной энергичностью; несравненной дерзостью и наглостью, которая выдерживала все и не останавливалась ни перед чем; к этому добавлялись бахвальство и жадность, доходившие до крайних пределов и никогда не покидавшие его.
Впрочем, лавры победителя при Денене не оберегли г-на де Виллара от беды, достаточно распространенной во всякие времена, но как никогда часто случавшейся в ту эпоху. Маршальша, дабы оправдаться, перекладывала вину на некие привычки, которые маршал приобрел во время походной жизни. Она обвиняла его в распутстве самого низкого пошиба; и правду сказать, сама она выбирала себе кумиров получше. Она бегала за регентом, графом Тулузским и герцогом де Ришелье.
Маршал, как утверждали, посмеивался над обвинениями, которые выдвигала его жена, и весьма мало интересовался ее любовными приключениями; они оба были склонны прощать друг друга.
Маршал д’Юксель, носивший фамилию Бле, всей своей карьерой был обязан родству с Беренгеном, который состоял в должности шталмейстера королевы-матери и о котором мы пространно говорили в нашей истории Людовика XIV.
Беренгена и его жену очень любила мадемуазель Шуан, ставшая супругой Великого дофина, подобно тому как госпожа де Ментенона стала супругой короля; по их просьбе она согласилась принять его.
Если к дофину подбирались при посредстве мадемуазель Шуан, то к мадемуазель Шуан подбирались при посредстве ее собачки. Эта собачка была маленькой злобной тварью, чрезвычайно сварливой и вечно раздраженной, и задобрить ее удавалось только с помощью кроличьих голов — лакомства, ценимого ею превыше всего.
Господин д’Юксель, который в ту пору еще не был маршалом, но хотел им стать, начал подкупать дофина косвенным образом.
Два-три раза в неделю он самолично приносил в вышитом носовом платке кроличьи головы собачке мадемуазель Шуан, а в те дни, когда он не приносил их, он посылал с этим угощением своего ливрейного лакея.
Однако стоило дофину умереть, и г-н д’Юксель не только перестал появляться у мадемуазель Шуан, но еще и делал вид, что никогда не видел ни ее самое, ни ее собачку. Когда ему говорили о той или другой, он отвечал, что не понимает, о чем ему хотят сказать, и что ему никогда не доводилось знавать этих особ.
Это был высокий и толстый человек, крайне нескладный, двигавшийся всегда очень медленно, словно едва волоча ноги; с крупным лицом, сплошь покрытым красными прожилками, однако довольно приятным, хотя и казавшимся насупленным из-за толстых бровей, из-под которых смотрели два маленьких юрких глаза, не позволяя ничему ускользнуть от их взгляда. По первому впечатлению он казался грубым ярмарочным скототорговцем; при этом он был крайне сладострастен, любил изысканные застолья, сопровождаемые античным развратом, и делал все это совершенно бесстыдно, ничуть не скрывая; его постоянно окружали молодые офицеры, которых, по словам Сен-Симона, он превратил в домашнюю челядь; раболепный, изворотливый и льстивый с теми, кого ему следовало бояться или на кого ему можно было уповать, он нещадно помыкал всеми остальными.