— Женитьба хозяев — не нашего с тобой ума дело, — сурово отрезала Франсуаза, — а что до баронессы, так тут моё мнение таково. Девица эта нашему графу и в подмётки не годилась. Она, конечно, и хороша собой была, и нравом и статью вышла, да и, как никак, кузиной его сиятельству графу Филиппу приходилась, а только всё одно — не пара. Кому другому бы ещё и подошла, а в этом доме рядом с госпожой Региной её бы и не заметил никто. Года бы не прошло, как наш граф её стыдиться бы начал. Всё одно счастья ей на роду не написано было. Сук надо по себе рубить, тогда и топиться не захочется.
— Ах, какие вы бессердечные! — всхлипнула Николетта, — Госпожа баронесса была так молода, так хороша собой! Вы просто помешались на хозяйке и кроме неё никого не видите. Вы не видите даже того, что она стала сущей ведьмой!
Внушительная затрещина от мадам Беназет заставила Николетту замолчать. Зато дерзкая Марианна молчать не намеревалась. Срывающимся от волнения голосом она выдала, всё что думала:
— Да вы что, совсем ослепли все! Может быть, баронесса и не была столь красива и родовита, как наша графиня, но сердце у неё было доброе, а душа чистая! Тётушка Франсуаза, глядя на тебя признаёшь правоту поговорку, что любовь слепа. Госпожа наша и раньше-то голубиным характером не отличалась, а теперь уж от неё совсем житья не стало. То ей не так, это не эдак, чуть что — так глазищами полыхнет, уж лучше бы прибила, ей богу, не так страшно! А уж как она своему духовнику голову заморочила, так тут только ленивый язык не чешет!
— Это не грех, — подал голос насмешник Жозеф, — это милость, оказываемая сознательными прихожанками святым отцам. Вот ты, Марианна, что сделала в своей жизни для святой церкви? То-то же, что ничего. Оно, конечно, там всякие сборы и милостыни, десятины да налоги, ну так за это тебя и причастят, и исповедуют, и обвенчают, и в последний путь спровадят. А вот лично ты о ком-нибудь из монахов этих разнесчастных подумала? Каково им во цвете лет себя лишениям подвергать? О! молчишь! А они ведь то же люди! Вам, женщинам, где уразуметь, что такое — воздержание.
— Да уж, можно подумать, будто тебе, охальнику, оно знакомо! — с ядовитой усмешкой процедила Николетта, которой он прохода не давал.
— Цыц, разговорились больно много! — грозно рявкнула мадам Беназет. — Нечего в господские дела нос совать да в чужие спальни подсматривать. Видно, действительно, мало работы у вас, если находите время сплетни собирать! А если кому не нравится хозяйка, так можно в одну минуту расчет попросить. В этом доме силком ни одну посудомойку не держат. Так что прикуси язык, Марианна, и благодари бога за то, что послал тебе госпожу графиню!
Горничные угрюмо переглянулись, однако спорить дальше не осмелились, да и Жозеф придержал крутившиеся на языке солёные шуточки.
В полдень Регина, злая как легион чертей и взвинченная до предела событиями последних дней, нанесла визит на улицу Де Шом, дабы сообщить герцогини Монпасье, что миссия прошла успешно и вечером Этьен Виара придёт к кардиналу за тем самым письмом. Но не смотря на то, что всё задуманное ей удавалось и пока сходило с рук, на душе у неё было неспокойно и тяжело. Голова горела, как в огне, и сердце взбесившимся зверем колотилось в груди, кровь в венах ныла и звенела, словно просилась на свободу. Столько событий свалилось на её слабые плечи в последнее время, столько сил было потрачено на то, чтобы подчинить своей воле Шарля и Этьена, разыгрывать по несколько представлений за день, ежечасно меняя маски — одна для Филиппа, другая для Луи, третья для монаха, четвёртая для всего Лувра. Регина уже начала забывать, какая же из них настоящая. Она злилась на саму себя, потому что добивалась, кажется, всего, чего хотела ненасытная её душа, но почему-то это не приносило ей ни радости, ни покоя, ни простого удовлетворения. И всё чаще ей казалось, что она раздваивается. Одна Регина, чистая, впечатлительная, радостная, которая приехала солнечным весенним днём в Париж, оставалась где-то за спиной, превращаясь в бледный призрак, печально глядящий вслед из осенних виноградников Бордо. Другая, честолюбивая, жестокая и необузданная в своих желаниях, родившаяся в её сердце в тот день, когда в него ворвалась безумная любовь к родному брату, безоговорочно и упрямо шла к своей цели, круша чужие жизни, совершая страшные грехи и роковые ошибки, сжигая дотла все мосты за собой.
Эта новая Регина радовалась вместе с Екатериной-Марией в предвкушении победы над Валуа и, заливаясь беспечным смехом, рассказывала о том, как легко попался на вечную женскую уловку влюблённый иезуит. Это она торжествовала победу — не суть важно, какой ценой одержанную — над слабой и безобидной Анной Лаварден. Они с Екатериной-Марией строили грандиозные планы, подшучивали над кардиналом Лотарингским и пили густое, как кровь, чёрно-красное вино.
Домой Регина вернулась уже в сумерках. Голова была пустой и звенела не то от усталости, не то в предчувствии какого-то стремительного поворота в запутанной и бурной судьбе. Опьянённая вином и своей новой победой, мурлыча фривольную уличную песенку, она поднялась по лестнице и озадаченно остановилась: дверь в её комнату была распахнута настежь и оттуда явственно доносился грохот мебели, звук рвущейся бумаги и раздражённый голос Луи. Слуги, видимо, где-то затаились и не подавали признаков жизни, боясь лишний раз попадаться графу на глаза. В отсутствии Регины в доме, судя по всему, происходило что-то весьма интересное. А поскольку это интересное творилось в её комнате, то Регине это никак не могло понравиться. Воинственно вздёрнув подбородок и оглушительно стуча каблуками, она направилась туда.
Как и следовало ожидать, Луи переворачивал содержимое её шкафов и шкатулок, в очередной раз пытаясь найти доказательства каких-то одному ему ведомых интриг и заговоров (ибо все его подозрения, по твердому убеждению Регины, были далеки от страшной истины). Горячая кровь Клермонов мгновенно вскипела и ударила в голову. С искажённым от злости лицом, она влетела в комнату, как разъярённая фурия.
— Довольно! Сколько можно устраивать обыски и обвинять меня во всех смертных грехах, ваше сиятельство! — голос её дрожал от гнева.
Луи стремительно повернулся к ней и в чёрных глазах его плескались, перемешиваясь и пылая, дикая злость и ничем не прикрытое страдание. Не говоря ни слова, он кивнул на кровать, где лежало бледно-голубыми волнами платье. То самое платье-двойник, в котором Регина так ловко выдала себя за Анну Лаварден. Шёлковая тряпка с серебряным шитьём была одним сплошным обвинением, брошенным в лицо графине де Ренель.
Регина умолкла на полуслове, но сумела взять себя в руки и дерзко уставилась на брата, не пряча холодных серых глаз. Ни отблеска раскаяния, ни тени стыда или страха не отразилось в их прозрачной безмятежной глубине и это привело Луи в полное замешательство.
— Почему ты молчишь? Ты ни о чём не хочешь спросить?
Растерянные слова падали в застывший воздух и увязали в нём, как в трясине, не доходя до слуха Регины. Она продолжала стоять и смотреть на Луи. Это пленительное, ранящее своей красотой лицо бросало всему миру и ему, храброму Бюсси, вызов.
— Почему ты молчишь? — повторил он, чувствуя, что окончательно теряет рассудок от ярости.
— А что ты хочешь от меня услышать?
— Откуда у тебя это платье?
— Оттуда же, откуда и все остальные. От портного, — невозмутимо ответила Регина и Луи почудилась насмешка в её остывшем голосе.
— Ты прекрасно знаешь, что я имел в виду. Ты думала, что я не узнаю этого платья? Что я ни о чём не догадаюсь?
— Ну и о чём же ты догадался?
Ей вдруг стало совершенно безразлично, чем закончится вся эта история с разоблачением. Она уже упала на самое дно, дошла до края в кровавой войне за его любовь, так что сейчас даже обрадовалась тому, что хоть перед Луи не нужно больше лгать и можно бросить ему в лицо горькую и страшную правду.
— Возле церкви Сент-Эсташ была не Анна. Майенн встречал тебя, не так ли? Бог мой, как я мог вас перепутать, ведь твою королевскую походку, кошачью, опасную грацию в каждом твоём жесте я узнал сразу, вот только не придал этому значения, отвлечённый, как бык красной тряпкой, этим чёртовым платьем. А потом всё никак не мог понять, что же меня так насторожило. Бог мой, сколько ещё ты скрывала бы правду, если бы твои горничные не вздумали убраться в гардеробе и мне на глаза не попалось это свидетельство твоей подлости, твоего коварства! И письмо от Фоссезы тоже было подделкой? Ты подстроила всё это, ведь так? Ты и твоя подруга?