Регина молчала, опустив глаза и медленно наливаясь тяжёлым и неудержимым отчаянием обречённого, а кормилица всё говорила, из последних сил пытаясь спасти двух своих любимейших беспутных детей, заблудившихся в своей любви, как в тёмном лесу, и уверенно шагавших к пропасти:
— Подумай, девочка моя, ведь эта страсть пройдёт, вы оба прозреете и сами ужаснётесь тому, что сотворили. Вы будет проклинать друг друга и возненавидите сами себя. От вас отвернутся все, вас отлучат от церкви. Луи никогда не сможет вернуться к положению блестящего придворного, любимца Франции. У тебя никогда не будет ни семьи, ни покоя, ни доброго имени. Вспомни о том, какое имя ты носишь! Сколько поколений ваших с ним предков перевернутся в фамильном склепе! Голубка моя неразумная, не позорь своё имя! Вспомни семейную честь! Что сейчас чувствует твоя матушка на небесах? Какие горючие слёзы проливает? Господи, да ведь король вас казнить велит! Тебе же голову отрубят или повесят, или на костре сожгут и Луи в пыточную отправят и позорной смерти предадут на площади! Никто из Клермонов ещё не заканчивал свои дни на Монфоконе!
— Кто-то же должен открыть эту прелестную традицию французской знати, — передёрнула плечом Регина.
Пламенная речь кормилицы разбередила ей душу, напомнила позабытые страхи и вернула дурные предчувствия. Мадам Беназет знала, куда бить: трезвый рассудок и семейная гордость могли удержать графиню на краю гибели. Могли. В любом другом случае. Но сейчас перед нею стояла не графиня де Ренель, а сама Любовь. Слепая, безумная, грешная, не ведающая ни законов, ни границ, бесстрашная. Истинная. И её колдовская песня заглушала и голос разума, и даже голос крови.
Регина качнулась вперёд, обняла кормилицу, прижимаясь щекой к её влажному от пота виску и сказала всего одно слово, ставя точку в безнадёжном разговоре:
— Прости.
Взяла свёрток с письмами и вышла в коридор. Мадам Беназет безутешно разрыдалась, оседая на пол и сбивчиво повторяя слова молитвы. Её нежная, светлая, прекрасная девочка безумной птицей летела навстречу гибели и вместо крика ужаса из её горла лилась звонкая песня счастья. Искрящееся радостью будущее лежало у её ног; любовь и поклонение лучших дворян Франции, благосклонность сильнейшего клана Гизов были у неё; любой титул, любой замок, любые земли и почести ждали только её выбора. Она всё это отбросила, словно ненужный хлам, отбросила легко и бездумно ради нежного взгляда чёрных глаз великолепного Бюсси. Без сомнения, они были бы блистательной парой, они подходили друг другу, как два крыла одной птицы. Но они были родными братом и сестрой… Ах, если бы Регина полюбила Филиппа де Лоржа! Если бы их свадьба состоялась! Её бедная, неразумная девочка была бы счастлива с таким человеком, как Филипп. И тогда Франсуаза была бы спокойна за неё и могла умереть, нимало не волнуясь за её будущее.
Но два огня, столкнувшись, не могли не выжечь всё вокруг. Регина и Луи летели навстречу гибели, увлекая за собой всех, кто их любил, и первой жертвой оказалась невезучая Анна. И мадам Беназет знала, ощущала каким-то внутренним чутьём, что самые страшные потери ещё впереди.
Повозка тронулась и Регина оглянулась на родной дом: на пороге стояла, утирая слёзы, вмиг постаревшая кормилица. Девушка отвернулась и уронила голову на плечо Луи. Её мечта сбылась и впереди их с Луи ждали дни и ночи любви, годы счастья. И ни в какие дурные предчувствия верить не хотелось. Она выбросила из памяти убийство Анны, любовь Этьена, Филиппа и Шарля, загнала на самое дно души чёрные воспоминания о пережитом в Лувре кошмаре. Ей не хотелось уже ни мстить королю, ни возводить на престол Гизов, ни плести интриг с Катрин, ни веселиться с Майенном. Одна ночь перевернула всю её жизнь, стёрла все планы и намерения, и сейчас Регина жила и дышала только любовью. В который раз ей приходилось делать выбор и она вновь и вновь выбирала Луи. Будущее и прошлое, Лувр и Париж, честолюбие и сладчайшая месть и даже самое дорогое, что было у неё — любовь Филиппа — она поставила на карту ради того, чтобы услышать одно-единственное слово из уст Луи. Чтобы сейчас ехать с ним хоть на край света и не бояться ни смерти, ни вечного проклятия.
Отведя рукой бархатную занавеску, она смотрела в окно экипажа, торопливо и жадно стараясь вобрать в свою память Город. Прощаться с ним было больно, и не было никакой уверенности в том, что какой-либо другой город сможет его заменить — другого Парижа на земле не существовало. Колёса экипажа прогрохотали по мосту и древние камни попрощались с нею. Безвозвратно исчезали вдали высокие шпили соборов, прекрасные в своём неповторимом уродстве горгульи с башен Нотр-Дама, высокий фасад Дворца Правосудия, витражи Университета, сады Лувра, шумные рынки, берега Сены. Растворялись в дорожной пыли яркие краски нарядов парижских модниц и заваленных зеленью, фруктами и овощами лотков уличных торговцев; тёмные силуэты лодок и барж, медленно плывущих в утреннем тумане; высокие лестницы и мансарды. Запах города, которые ни с чем невозможно было спутать, эту гремучую смесь духов, выпечки, нечистот, рыбы, цветов и гниения сменял чистый, вольный аромат утренних лугов и распускающихся почек. Пожалуй, единственным, что могло примирить Регину с отъездом из Парижа, был свежий воздух. Париж, город, подаривший ей самую жестокую боль и самый счастливые минуты, самую большую любовь и самое страшное унижение, друзей и врагов, открывший ей власть и бессилие её красоты. Город, в котором она училась жить, бороться за свою любовь и наслаждаться любовью, которую дарили ей другие. Для неё отныне и навек у Парижа было лицо графа де Бюсси.
Ни Регина, ни Луи не заметили сутану иезуита, чёрной тенью мелькнувшую у городских ворот…
А потом Регину целиком захватила дорога. Серые извивы её пыльной ленты завораживали графиню ещё со времён отъезда из монастыря, только тогда болтливая Ортанс портила всё впечатление, теперь же прелесть путешествия была вдвойне украшена присутствием Луи. Юной графине казалось, что он знает всё на свете! У Луи определённо был дар рассказчика. Он знал множество забавных историй обо всех постоялых дворах, где им доводилось ночевать; знал, какие битвы гремели во время Столетней войны в окрестностях той или иной деревушки, на чьи деньги и в память о ком были построены капеллы и гробницы, кому принадлежали замки на берегах второй великой реки Франции — Луары и чем были знамениты их владетели. Луи был живым путеводителем по стране и Регина только успевала удивляться, откуда он всё это знал, как легко запоминал малейшие подробности и как увлекательно мог всё это рассказывать. Он заставлял её то смеяться до боли в животе над очередной историей о подвыпившем монахе, то плакать, как наивную провинциалку, над трагической повестью о любви молодого вассала и жены старого ревнивого графа, то дрожать от страха, как маленькую девочку, во время рассказов о жуткой резне, устроенной наёмниками во время войны между Англией и Францией.
Его внимательно слушал даже Лоренцо, роняя тягучую слюну на дорожное платье хозяйки и переставляя могучие лапы — внутри повозки ему было тесно и душно, и жутко скучно, и всей своей собачьей душой он желал бежать за колесами по нагретому, утоптанному тысячами копыт и ног тракту рядом с Шарбоном, но чувство долга не позволяло оставлять обожаемую хозяйку ни на минуту. Тем более что её второй охранник, занявший законное место Лоренцо рядом с ней, не вызывал у пса никакого доверия. Явная нелюбовь его к Бюсси забавляла Регину. Похоже, из всех окружавших её мужчин, пёс более-менее благоволил к молодому Гизу. Остальных воспринимал как соперников и врагов. Или добычу. Никаких объяснений Лоренцо не желал и слышать. У него была своя железная собачья логика и с этим приходилось считаться. Всё, что оставалось Луи — по возможности не раздражать верного телохранителя Регины.
Их кортеж ехал не спеша, чтобы не привлекать лишнего внимания. Мчащиеся во весь опор пажи и грохочущая колёсами повозка, запряжённая вспененными лошадьми, вызывали бы ненужный интерес. А так они были очередной супружеской парой, устроившей после свадьбы объезд своих владений. Время пролетало незаметно за такими беседами и созерцанием раскинувшихся по сторонам виноградников, цветущих садов, дымящихся от пара полей, бедных и богатых деревень, процветающих придорожных харчевен и верениц бредущих по дороге путников: странствующих монахов, бродячих артистов, ищущих лучшую долю ремесленников и крестьян. Дорога словно жила какой-то своей, особенной жизнью и стирала из памяти Регины всё то, что ей и самой не очень хотелось теперь вспоминать. Ей нравились вечера на постоялых дворах, шумные разговоры за столами и разухабистые песни, которые горланили ваганты, загулявшие ремесленники или возвращавшиеся домой солдаты. Конечно, её красота не могла остаться незамеченной, но холодное спокойствие Бюсси, источавшее смертельную угрозу для всякого, кто осмелится посягнуть на его женщину, и вооруженные шпагами и мушкетами пажи, хранившие суровое выражение лиц с самого отъезда из Парижа, отбивали охоту у любого желающего пофлиртовать с таинственной красавицей. Разумеется, на вагантов не действовало даже это: лихие парни то и дело отпускали в адрес Регины недвусмысленные комплименты и вслух строили всевозможные предположения касательно красавицы и её спутника. И как ни хмурился Луи, Регина оставалась при своём мнении: сердиться или обижаться на вагантов было бессмысленно. Она лишь снисходительно улыбалась в ответ на их шутки, а когда на постоялом дворе близ Шатодюн один отчаянный студент ночью попытался влезть к ней в окно и застал её занимающейся любовью с Луи, только заговорщицки подмигнула ему и пожала плечом: мол, извини, место занято. Как-нибудь в другой раз. Благо, Бюсси не видел происходящего за окном — когда в его объятьях была самая прекрасная женщина на земле, весь остальной мир значения не имел.