Шарбон унёс от смерти их троих. Он птицей стелился над дорогой, словно за ним гналась по пятам армия Сатаны. Никакому другому коню было не под силу его настичь. Бешеная эта скачка длилась два часа, пока, наконец, маленькая Кати истошно не завопила. Конь остановился, снова не дожидаясь приказа хозяйки, осторожно подогнул передние ноги, чтобы дрожащие, обессиленные его наездницы смогли сойти на землю.
Регина кормила грудью свою дочь и рыдала в голос. Громко, отчаянно, как плачут прачки и кухарки в рабочих кварталах Парижа. Как никогда не плакали женщины Клермонов. Софи плашмя лежала в траве и только вздрагивала. Потом они до сумерек прятались в каком-то логу, где весело журчащий ручей мог скрыть детский плач и их робкие голоса.
А потом их нашёл Лоренцо. Окровавленный, шатающийся от усталости, одуревший от вражеской крови, он тихо скулил, облизывая холодные, трясущиеся руки своей несчастной госпожи. Кое-как промыв и перевязав ему раны, осиротевшие женщины продолжили свой горестный путь в Париж.
Регине больше некуда было идти. Теперь ей оставалось только уповать на Мадлену и поддержку Гизов. Впрочем, последние ради своего спасения вполне могли откупиться от короля жизнью опальных Клермонов. Такое уже было не раз и Регина, не зная, что сейчас творится в Лувре, не могла ни в чём быть уверенной. Ей сейчас во чтобы то ни стало нужно было спасти свою дочь — единственное, что осталось ей от великой любви Филиппа, от её обречённого счастья. Об остальном она пока старалась не думать — боялась сойти с ума. Филипп погиб из-за неё, из-за её ошибок и упрямства. Луи тоже не было в живых — она знала это. Она больше не чувствовала разлитого в воздухе его дыхания, огонь его мятежного сердца больше не грел её. Мир вокруг был слишком пуст, чтобы она могла обманывать себя тщетными надеждами. Она потеряла всё. И только дитя на её руках не давало её сердцу остановиться. Только дочь держала её душу по эту сторону жизни. Регина не имела права сдаваться теперь — Луи никогда не простил бы ей этого, и Филипп тоже. Их звонкие, родные голоса, не умолкая, звучали в её душе. Их молодые, улыбающиеся, красивые лица выплывали из тумана такого недавнего прошлого, что не было никакой возможности поверить в то, что это УЖЕ ПРОШЛОЕ. Невозвратное, неповторимое. Ей нужно было прожить этот день. И следующий. И ещё один.
На рассвете она заметила огни костров на краю леса. Ветер доносил до её обострившегося, почти звериного слуха смутно знакомую мелодию.
— Идём, — решительно потащила она за собой упиравшуюся Софи.
Та боялась, что это могут быть лихие люди или бродяги, и как могла, отчаянно жестикулируя, пыталась остановить свою госпожу.
— Идём, говорю. Это цыгане. Они могут нам помочь.
Слово "цыгане" привело бедняжку Софи в неописуемый ужас. Из её испуганных жестов и мимики Регина поняла, что цыгане могут украсть ребёнка, а их заколдовать или опоить. Но у Регины вдруг появилась необъяснимая уверенность в том, что это те самые цыгане Рамиреса, которые когда-то звали её с собой. Когда-то давно, в прошлой жизни. Четыре года назад.
— Как знаешь, — раздражённо отмахнулась она от Софи, — если ты такая трусиха, можешь вообще не вылезать из леса. А я пойду к цыганам. Больше мне помощи ждать неоткуда, а сама я до Парижа не доберусь. Если не убьют грабители по дороге, так люди короля поймают.
Софи не оставалось ничего другого, как следовать за ней.
Вместе с дымом костра и непонятными песнями кочевников навстречу Регине из предрассветного сумрака выплыла знакомая фигура.
— Я знала, что это ты идёшь, — услышала женщина знакомый скрипучий голос.
Зарычал в темноте Лоренцо, ахнула в ужасе Софи, но Регина уже узнала древнюю ведьму, когда-то гадавшую ей по ладони.
— Да, я пришла. Это ты тоже тогда увидела на моей руке? — горько усмехнулась Регина.
— И это тоже. Дай мне свою дочь, я посмотрю.
Регина властным окриком усмирила готового броситься на врага Лоренцо и протянула старухе хнычущего ребёнка. На руках у ведьмы Кати мгновенно затихла, засопела носом. Цыганка долго смотрела на маленькое сморщенное личико, хмурилась, качала головой, потом провела рукой над крохотным детским лобиком, зашептала что-то и Регина на какой-то миг явственно ощутила дыхание тёплого, ласкового аквитанского ветра. Старуха меж тем удовлетворённо вздохнула и вернула ребёнка матери:
— Тебе я счастья не обещала, да и сейчас нет у меня для тебя добрых вестей и предсказаний. Но эту девочку до последнего дня будет хранить любовь того, кто дал ей жизнь. Благодари своего бога, что у ребёнка был такой отец. Его любовь всё искупила. Это дитя будет счастливо. Счастливее вас обоих. Её судьба убережёт. Что же до тебя… ты ещё не до конца оплатила свои счета.
— Я знаю. Можешь ничего мне не говорить. Что меня ждёт, мне уже всё равно. Страшнее и горше мне уже не будет. Лишь бы дочь спасти.
Старуха кивнула:
— Идём со мной. Отогреетесь у костра, подкрепитесь. Тебе подлечиться надо после родов-то, а то совсем слабая ты, на одном отчаянии и держишься. Есть у меня травка для тебя, сил придаёт, мысли чёрные отгоняет. Да и с Рамиресом поговоришь. Не откажет он тебе в помощи, помнит до сих пор тебя, запала ты ему в душу. Правда, вряд ли сейчас он тебя узнает.
— Что, так мало осталось от моей красоты? — невесело засмеялась Регина и этот ледяной и горький смех был страшнее недавних слёз, ибо в слезах ещё оставалась тающая жизнь, в этом же смехе был мрак и пустота смерти.
— Ничего, — ответила цыганка, окинув её внимательным цепким взглядом, — ничего не осталось. Всё ушло в оплату грехов.
Нечего было ответить гордой графине де Ренель. Права была нищая бродячая ведьма — слишком многим одарила судьба прекрасную и надменную Регину. Слишком многим — но так ненадолго. И запросила за это двойную цену.
Силы оставили Регину, едва она вошла в нагретый и освещённый пламенем костра круг. Она только слабо улыбнулась поднявшемуся навстречу Рамиресу и потеряла сознание. Растерянная, перепуганная Софи, вся дрожа, прижала к себе ребёнка, другой рукой ухватилась за надёжного, как скала, Лоренцо и переводила свои огромные глаза-колодцы с галдящих цыганок, шумной толпой обступивших её госпожу, на Рамиреса, сурового и могущественного в своём ледяном спокойствии. Цыганский вожак бережно поднял Регину на руки и понёс в ближайший фургон. Старуха, что-то гортанно крикнув на своём языке соплеменницам, отправилась следом.
Цыганки загалдели, затормошили Софи, потянули её к огню, одна заворачивала девушку в тёплую шаль, другая совала ей в руки котелок с дымящейся похлёбкой, третья уже кормила грудью оголодавшую Кати. И только бедняга Лоренцо метался от фургона, куда унесли его хозяйку, к младенцу и обратно, не замечая брошенной ему кости.
Регина очнулась от горького, обжигающего питья, которое лилось по её губам. Она закашлялась, отмахнулась рукой: над ней склонилась хмурая старуха, за чьей спиной смутно угадывался силуэт Рамиреса. Перед глазами всё плыло и качалось: цветные тряпки, птичьи перья, пучки высушенных трав, нечёсаные седые космы и бусы цыганки. Регина с трудом сообразила, где находится, и вспомнила встречу с ведьмой из своего монастырского прошлого.
— Мне нужно в Париж, — прошептала Регина и провалилась в глубокий, тяжёлый сон смертельно уставшего человека.
Цыганский табор оказался для беглой графини самым надёжным укрытием. По дороге до Парижа мимо них четыре раза проезжали солдаты, видимо, посланные на её поиски. Регине было и невдомёк, что озверевший от такого открытого проявления мятежа король уже вынес официальный вердикт, обвиняющий её в колдовстве, кровосмешении и убийстве Анны Лаварден. Он бы с радостью назвал её и заговорщицей, но для этого у него не было никаких доказательств. Открыто выступать против Гизов в отсутствии королевы-матери он так и не решился, зато на Регину его натравливала брызжущая ядом ненависти Маргарита. Практически приговорив к смерти своего любовника, она теперь обвинила во всём графиню. И потому королевская гвардия переворачивала окрестности Парижа и Сомюра в поисках преступницы. Искать гордую и высокомерную графиню де Ренель среди кочевого сброда никому не пришло в голову. Да и кто бы узнал знаменитую красавицу в немолодой, исхудавшей, плохо одетой женщине с ребёнком на руках? Лоренцо благоразумно прятали в фургоне, а красавца-коня цыгане перекрасили в гнедую масть и на нём теперь гордо восседал Рамирес. Как ни странно, Шарбон принял нового всадника безропотно, словно почувствовал родство дикой, вольной крови в этом бродяге.