— Они принесли несколько кочанов капусты и корзину свеклы. Говорят: «Это вам. Посидите несколько дней дома, не ищите базара».
Сегодня у меня свободный день — какая-то капля радости. Начальники разъехались с утра, а в десятом часу исчезли и инспектора (проверить, где бывает инспектор, что он делает, — трудно).
Улица залита солнцем, в воздухе пахнет весной, а перед глазами, как живой, стоит твой образ: ночью приснился. И знаешь, при каких обстоятельствах? В Пуще, возле санатория имени Горького, в ельнике, на большом пне сижу я и пою тебе, а ты лежишь на траве возле меня и пытливо смотришь, как бы прощаясь… Проснулась из-за того, что сильно билось сердце.
Домой я сегодня не торопилась. Выискивала подмерзшие лужи и, словно ребенок, ступала по ним, прислушиваясь к хрусту льда. А в мыслях неотступно все тот же сон.
Мама готовит обед, а я, взяв твои последние несколько писем ко мне, забралась с ними на диван, чтобы лечь у окна, где солнышко пригревает, и, сомкнув глаза, вспоминать прошлое, такое близкое и в то же время далекое.
Я прикорнула на диване и спокойно спала несколько часов. Какая чудодейственная сила: солнце, надежда и письмо к тебе, письмо без адреса!
Разбудила меня Ольга Григорьевна. Зашла поздравить с праздником, поговорить. Рассматривали с ней школьные фотографии, вслух думали над тем, где ты сейчас, где весь наш коллектив, с горечью вспоминали ободранную и облупленную нашу школу, которую немцы превратили в концентрационный лагерь для пленных. «Чтобы не журылись», мама позвала нас на обед и накормила борщом с косточками (брала по 150 рублей килограмм!), таким, какого мы «и в девках не ели!», голубцами с пшеном.
Когда проводила Ольгу Григорьевну до трамвайной остановки и вернулась, дома ждала меня Матрена Ивановна Федоренко. Где ее муж — не знает. С тех пор как мы потеряли связь с вольной, не захваченной немцами землей, она ничего о нем не слышала. Матрена Ивановна живет с дочкой на Подоле, работает в столовой. Она огорошила меня известием: гестапо забрало директора нашей школы Григория Кириаковича Гречко, его жену Нину Георгиевну. Хотели арестовать и Инну, их дочь, но, к счастью, не застали дома. А потом она бежала в село.
Горько плакали мы с Матреной. То были слезы и боли и досады: зачем Гречко вновь появились в Киеве, в квартире, которая стала западней! До сих пор ведь скрывались где-то в селе, и мы были уверены, что они спасены. Рассказывают, что гестаповцы вели мужа и жену Гречко по мостовой с закрученными назад руками среди бела дня, на виду у всех.
17 марта
В обложенном тучами небе гудят и гудят осточертевшие самолеты-наблюдатели. Они не покидают сейчас небо ни днем, ни ночью.
Второй уж день на улицах не видать серых мундиров: выступили на фронт. Сегодня утром сообщение газеты отравило всем настроение: немцы забрали обратно Харьков. Есть и другие новости, передаваемые из уст в уста. В Ивановке партизаны взорвали мосты, под Полтавой немцам приходится туго, они вводят в бой резервные части. С киевской конфетной фабрики неожиданно вывезли в Германию молодежь, но многим удалось бежать.
Сегодня было созвано срочное совещание инспекторов: получена телефонограмма из Подольской управы о подготовке к мобилизации на «спецработы». Это, можно сказать, добрый знак: вокруг города будут рыть окопы для обороны, будем надеяться, Харьков немцы отбили ненадолго.
Инспекторам приказано проверить всех безработных обоего пола в соответствии с биржевыми карточками, помочь отделу труда. Нам разъяснили: в случае новой мобилизации в Германию окопы, то бишь спецработы, освобождают от явки на комиссию. Тем, кто устал увиливать и прятаться, это на руку. Я слышала такие толки:
— Окопы их все равно не спасут. Выкурят их наши. Будем рыть землю так, чтобы только время тянуть.
24 марта
Два дня работаю на другом участке — в левой части района, за мостом, по Вышгородской улице. Бывший здешний инспектор Смоловик живет на моем участке. Он и предложил поменяться. Это удобно нам обоим: ему не нужно далеко ходить, а мне неплохо поменять место работы.
Пошли с ним к начальнику административного отдела «представительства». Что-то он скажет? Внешне Николай Порфирьевич, до войны учитель математики харьковской средней школы, никак не подходит для своей нынешней должности. Ни трепета, ни страха он ни у кого из своих подчиненных не вызывает, даже тогда, когда сердится. Чья-то сильная рука руководит им. Она держала начальника в прошлом году, держит и сейчас в «представительстве». Работать с ним легко: каждый действует на свой страх и риск, как ему подсказывает совесть. Когда Порфирьевич говорит нам: «Надо сделать, это от нас требуют» — это нужно понимать так: «Ну что я поделаю? Как тут возражать?»