— Броню? Опоздала на регистрацию?
— Была в селе, а сейчас вернулась. Нужно прописаться.
— За мной, — бросает переводчица, посмотрев документы. Входим вдвоем к тому, в чьих руках сейчас жизнь и судьба всех киевских девушек и юношей.
За столом сидит лощеный, самодовольный представитель «арийской расы». Я внимательно посмотрела на этого представителя «фюры». Если бы он умел читать мысли, то спохватился бы. В тот момент я думала: «А все-таки ты будешь обманут».
Беру в руки листочек и направляюсь к двери. Он останавливает меня:
— Покажите ваши документы.
Внимательно рассмотрел их и заметил:
— Хорошо, что приучаете народ к дисциплине. Теперь это особенно важно в связи с воздушными налетами.
Вечером, когда я появилась на пороге дома Закревских, меня встретили взоры, в которых были и тревога и надежда. И я выпалила сразу же, не здороваясь:
— Все в порядке!
Ко мне бросились с сердечной радостью. Уже за одно это можно перенести любые кары, муки, а не то что выдержать пристальный взгляд какого-то палача!
22 мая
Явку мобилизованных на вокзал 20 мая отменили по «техническим причинам» (наши где-то разбомбили железную дорогу) и перенесли на третье июня. Редакция «Нового украинского слова» ежедневно пестрит пожеланиями счастливой дороги отъезжающим. Она не жалеет красок для того, чтобы нарисовать «прекрасную жизнь» молодежи, которой «выпала исключительная честь отбывать службу труда в прекрасной Германии».
На душе у меня легче: броня по метрикам имеется у четырех. Двух девушек послала на земляные работы, паренек сбежал. Две девушки скрываются в тайниках, убежищах. Я держу с ними связь.
Мама сейчас вот, за ужином, рассказала мне:
— Сегодня немцы и какие-то казаки с ними ехали и ехали. На лошадях и на верблюдах. Ужас! И откуда они пригнали этих верблюдов? Люди повисли на заборах и глядели но все глаза. Поехали за Пущу, на Ивановку.
Из этой информации ясно если не все, то кое-что. О пленных казаках с Дона, которых немцы хотят направить на фронт, я слышала на участке. Судя по всему, у наших происходит что-то значительное. Желанные перемены к лучшему уже есть, во как медленно текут события!
Форостовский срочно созвал утром инспекторов и управдомов по поводу «тотальной мобилизации». Вид у него был такой неприглядный, что я едва сдерживала смех. Он бегал по сцене, кричал как оглашенный, бил кулаками по столу, угрожал репрессиями и тут же слезно просил «честно и преданно помогать» «друзьям» и «освободителям», жаловался на свое незавидное положение. Как оказалось, 20 мая никто из мобилизованных не явился на вокзал. Да, да. Ни один человек! Словно сговорились. Хорошо еще, что отъезд перенесли на третье июня.
Форостовский потребовал безупречно обеспечить явку всех отъезжающих.
Видимо, немцам хорошенько припекло, если их холуй завертелся, как на горячей сковороде. Его, видимо, мучает страх перед будущим.
…Газету «Новое украинское слово» беру в руки с отвращением, но все же читаю, вернее, вычитываю между строк. Редакция этого «Слова» пролила крокодиловы слезы над несколькими жертвами налета. Пакостные писаки продолжают убеждать своих «друзей», в том, что Киев отдаст райху все молодое, сильное. Как же, надейтесь! Так называемую «художественную прозу», появляющуюся на страницах газетки, можно уподобить быстродействующему рвотному.
Но правды не скроешь, она вылезает из статеек, как шило из мешка.
30 мая
Наши не прилетают. Люди потихоньку говорят: «Значит, заняты где-нибудь в другом месте. Вот освободятся — и снова появятся». Ночи лунные, и это плохо.
Несколько дней не была на участке: то выдавала хлебные карточки, то, расписавшись в «представительстве» о явке на работу, уходила с утра на огород. Там чудесно! За высокой ботвой тебя и не видно. Снимешь платье, обвяжешь им голову, чтобы не пекло, и принимай солнечные ванны, забыв обо всем, успокоившись. Утомишься — вытянешься на меже среди кукурузы, в укромном и затененном месте, неподалеку от старого явора.
Уходя на огород, я всегда беру с собой книжку. Когда прополешь несколько грядок, очистишь их от сорняков, можно себе позволить малость помечтать, дать волю воображению. Чаще всего мы трудимся на огороде группой, «колхозом», но я предпочитаю отойти в сторону, чтобы меня не отвлекали, не мешали разговорами. Мама обычно говорит: «Становись с противоположного конца грядки, там можешь тянуть „козу“ и думать о чем хочешь!» Надо пояснить: позу человека, занятого прополкой, почему-то называют «козой». По маминому толкованию, тот, кто полет, «гонит» грядку славно козу на пастбище. Может быть, и так.