Саботаж стал массовым и открытым явлением. Бороться с ним отдел труда бессилен. Полицией народ не запугаешь, на всех полицейских не хватит. Штрафы не страшат: отдал деньги — и можешь неделю-другую ждать очередной повестки. Эти штрафы «провинившиеся» несут мне в «представительство» и просят вникнуть в их положение. Лицо заведующей отделом труда почернело от нерадостных дум и беспокойства. Слухи ходят самые невероятные: наши уже чуть ли не на Крещатике.
Сегодня пришла домой перекусить, дорвалась до вареной картошки и помидоров с луком. Поев, хотела было снова отправиться в «представительство», когда в дверях кухни появимся Вальтер.
Он поздоровался, а затем как-то смущенно сказал:
— Матка, Вальтер ищет компас. У вас не оставил?
Мама ему:
— А ты детям не давал? Мальчикам нашим? Вот я сейчас позову их.
Я напомнила матери, что детей в последний приход Вальтера не было, они гуляли в саду и не видели его. Вальтер согласился со мной:
— Видимо, потерял, когда ремонтировал машину. Выпишу другой.
Мама внимательно посмотрела на него, а потом с подкупающей непосредственностью спросила:
— Отчего ты сегодня такой, точно поросенка в воду опустил?
Я пояснила, что означает это образное выражение. Ответ был таков: утомился, несколько ночей перегонял из Полтавы какие-то машины.
Мама ему:
— Вальтер, картошку и помидоры есть будешь?
— Буду. Вальтер любит картошку и помидор, — обрадовался солдат и сел к столу.
Когда он поел, я предложила:
— Если хотите, можете отдохнуть на кушетке. Я сейчас уйду, тут никого не будет.
Он посмотрел через открытую дверь на кушетку и утвердительно кивнул головой. Затем подошел к кушетке, утомленно сел, облокотившись спиной о стенку, завешенную ковром из разноцветных лоскутов, потянулся и вдруг решительно выпалил:
— Русские прут. Немцы сдают Полтаву.
Я опустилась на стул и молчу, не дышу. Очевидно, мой взгляд был настолько выразительным, что Вальтер решил быть откровенным до конца и рассказать все, что ему известно. Оглянувшись, он вполголоса промолвил:
— Киев скоро будет у русских. — И для вящей убедительности добавил: — Вальтер говорит правду.
Овладев собою, говорю ему:
— Вальтер — хороший человек.
Он протянул мне руку, улыбнулся и тоном очень уставшего, измученного человека попросил:
— Я засну на часок-другой, пускай матка разбудит, — и показал на часах, когда именно будить его.
— Спите спокойно, все будет в порядке.
С благодарностью посмотрел на меня, порывисто сбросил кожаный ремень со штыком, равнодушно бросил его под стол и лег, с наслаждением вытянув больные ноги. Потом, спохватившись, снял пилотку, минуту помял ее в руках, не зная, куда положить, и, продолжая прежний откровенный разговор, оказал о себе, как и обычно, в третьем лице:
— Вальтер любит правду. Вальтер не любит фашизм.
Тут он решительно, как бы не желая пускаться в подробности, закрыл лицо пилоткой.
Я вышла, тихо прикрыв за собою дверь. Маме, хлопотавшей на кухне возле плиты, сказала, что Вальтера нужно разбудить через два часа, как он просил.
Она шепотом спросила:
— Что он сказал о Полтаве?
— Скоро будет у наших… Молчите.
— Буду молчать. Пускай поспит. Ему же надо домой пробираться.
Под вечер, вернувшись с огорода, что на лугу, мама сообщила нам:
— Вальтер уже не придет. Все немцы покинули обувную фабрику.
29 августа
Сегодня уже и не веришь в то, что пережили мы вчера. Черное, смертоносное несчастье крутилось над нашим домом. Крутилось, но не свалилось, как говорит мама.
По маминому «графику» сегодня мы должны убирать картошку на Шполянке. Решили повременить: руки не слушаются и сейчас еще дрожат от одной мысли, что могло бы произойти. Подождем, успокоимся, пускай развеется память о вчерашнем.
Любопытно: когда мы переживали опасное событие, то все действовали дружно, спокойно, уверенные друг в друге.
Страх, это противное чувство, крепко сжимающее сердце, куда-то отступил и вот теперь мстит, издевается.