— Григорий Кириакович дал Марусе справку на мою фамилию, — взволнованно заговорил Иван Григорьевич. — Она написана на форменном бланке и заверена подписями и круглой печатью, в ней сказано, что Маруся учительница такой-то средней школы, и указана моя фамилия. А паспорт ее можно будет «потерять» и дать об этом объявление в газете…
План спасения жены, по-видимому, заранее был обдуман Иваном Григорьевичем.
— Пережить бы лишь первые дни. Но что бы ни было, никуда ее сейчас не пущу. Уж если придется погибать, так погибнем все вместе, — твердо заключил Иван Григорьевич.
— Надо спасаться, спасение вполне возможно, и ускорять гибель совсем ни к чему, — возразила я.
И все мы повеселели, а глядя на нас, повеселел и ребенок.
— Прекрасные люди семейство Гречко! — сказала Мария Марковна и улыбнулась мокрыми от слез глазами.
— Мне еще нужно сходить к Кравчукам. Узнать, как там Клава Давыдовна… — заторопилась я.
Со мной пошел Иван Григорьевич.
Кравчуки поселились во дворе райисполкома, на Красной площади.
Не идем, а бежим улицами, запруженными толпой. У всех на устах — приказ. Все возмущены, возбуждены, напуганы.
Клаву Давыдовну мы уже не застали дома. Она ушла, ушла очень рано. Семен Арехтович рассказал нам о трагической разлуке. Даже ребенок, ровесница Лины, Майя, не смогла удержать ее, не говоря уже о мольбах мужа — подождать, подумать над возможностью спасения семьи. Дочурке она внушила, что уходит на работу и что обязательно вернется.
— За ней зашла ее знакомая, обе решили подчиниться приказу, что бы там ни случилось. Та убедила жену, что людей собирают в гетто, откуда их повезут куда-то на работу. Я был бессилен разубедить их в том, что это не так…
— Но как, как вы могли ее отпустить? Почему не удержали ее? — с горя чуть ли не кричу на него.
— Не пускал, умолял, доказывал, но убедить ее в возможности спасения было невозможно: она просто не верила в это. Твердила лишь одно, и сломить ее упорство ничто не могло: «Из-за меня погибнешь и ты и ребенок. Спасай себя и Майю…»
Продолжать свои упреки Семену Арехтовичу я не могла — он и без того еле держался на ногах. Около столика замерла Майя, взгляд ребенка разрывал сердце.
— Идите сейчас же туда, — может, еще успеете возвратить ее, — шепчу мужчинам, — может, она опомнится и ради ребенка изменит свое решение.
Майя закрылась одна в комнате, а коллеги мои ушли туда, к ярам. Адрес был точно указан в приказе.
Только появилась в дверях, как Мария Марковна бросилась ко мне, бледная и дрожащая:
— Ой, уже ходят! Были во дворе и на первом этаже… Уж лучше сразу умереть, чем такое испытывать! Где Иван?
— Отправились с Семеном туда, по адресу. Клава с утра еще ушла…
Сказала и тут же пожалела, что у меня это вырвалось. Как подкошенная упала бы Мария, не подхвати я ее и не усади на диван. Перепуганная, закричала и заплакала Лина. От нее не скрывали опасность, и детское «мама» привело Марию Марковну в себя.
Возимся вдвоем возле стола.
Мария Марковна обвязалась большим белым шерстяным платком. Сейчас она похожа столько же на еврейку, сколько на гречанку. А в белой, по-деревенски завязанной под шею косынке — столько же и на украинку.
Четкие шаги в нашем коридоре, чужой язык и смех заставили нас побледнеть, онеметь, затаить дыхание.
— Сюда! — прошептали одновременно не губы наши, а глаза.
Стук в дверь, и на пороге — три немца.
Мария Марковна присела возле пылающей голландской печки и, оцепенев, не отводила глаз от огня. Лина уставилась своими большущими глазами на страшных пришельцев, на оружие, готовая в первую же минуту опасности броситься к маме. Я почему-то села, затем поднялась и подошла к Марии Марковне, став так, чтобы наполовину заслонить ее, дать ей возможность овладеть собою.
— Что вам угодно? — спрашиваю на немецком языке.
— Ищем евреев, — ответил тот, кто вошел первым, а двое других, как воры, шарят глазами по углам. Затем один из них заглянул под стол, приподняв скатерть.
— Здесь нет евреев, все украинцы, — отвечаю, глядя немцу прямо в глаза.
Он подошел ко мне ближе, внимательно посмотрел мне в лицо, затем отстранил рукой в сторону и, приблизившись к Марии Марковне, склонился над ней:
— Еврейка?
Сидевшая, согнувшись, на скамеечке и глядевшая на горшочек, который стоял в печке, Мария Марковна выпрямилась и подняла на него глаза…
Что это были за глаза! А взгляд… Такой взгляд навеки останется в памяти того, кто сумел его прочитать…
— Украинка, — ответила она.