— Буратино, да?
Бабушка кивнула головой.
Я знал, о чем она говорит. О том дне, когда, как в старой сказке, добрый и храбрый Буратино, мертвая деревянная кукла, заслужил право стать живым человеком. Я увидел всех этих «буратино и фанточини», целые поколения их: они обмениваются знаниями и опытом, они тихонько переговариваются в просторных, располагающих к беседе гостиных и ждут своего дня, который, мы знали, никогда не наступит.
Бабушка, должно быть, причла это в наших глазах.
— Посмотрим, — сказала она. — Поживем — увидим.
— О, бабушка! — не выдержала Агата и разрыдалась так, как рыдала когда-то много лет назад.
— Тебе не надо ждать. Ты и сейчас живая. Ты всегда была для нас только такой.
Она бросилась на шею старой женщине, и тут мы все стали обнимать и целовать Бабушку, а потом покинули дом, вертолеты унесли нас в наши далекие колледжи и в далекие годы, и последними словами Бабушки, прежде чем мы поднялись в осеннее небо, были:
— Когда вы совсем состаритесь, будете беспомощными и слабыми, как дети, когда вам, как им, нужна будет забота и ласка, вспомните о старой няне, глупой и вместе с тем мудрой подруге вашего детства, и позовите меня. Я приду, и, не бойтесь, в нашей детской снова станет шумно и тесно.
— Мы никогда не состаримся! — закричали мы. — Это никогда не случится!
— Никогда! Никогда!
Мы улетели.
Промелькнули годы.
И вот мы состарились, Тим, Агата и я. Наши дети выросли и покинули родительский дом, наши жены и мужья ушли в иной мир, и вот теперь, хотите вы этого или нет, мы снова в нашем старом доме, мы трое — Тим, Агата и я.
Я лежу в своей спальне, как лежал мальчишкою семьдесят, о боже, целых семьдесят лег назад! Под зть ми обоями есть другие, а под ними еще и еще один, те старые обои моего детства, когда мне было всего девять лет.
Обои местами оборваны, и я отыскиваю под ними знакомых слонов и тигров, красивых и ласковых зебр и свирепых крокодилов. Не выдержав, я наконец посылаю за обойщиком и прошу его снять все обои и оставить только эти последние. Милые старые зверюшки снова будут жить.
Мы ждем. Мы зовем: «Бабушка! Ведь ты обещала вернуться, как только будешь нам нужна. Мы больше не узнаем ни себя, ни времени. Мы стары. Ты нам нужна».
В трех спальнях старого дома в поздний ночной час трое беспомощных, как младенцы, стариков поднимаются в своих постелях, и из сердца рвется беззвучное: «Мы любим! Мы любим тебя!»
— Там, там в небе! — вскакиваем мы по утрам. Разве это не тот вертолет, который?… Вот он сейчас опустится на лужайку…
Она будет там, на траве перед домом. Ведь это ее саркофаг!
И наши имена на полосках холста, в который завернуто ее прекрасное тело!
Золотой ключик по-прежнему на груди у Агаты, теплый, ждущий драгоценной минуты… Когда же она наступит? Подойдет ли ключик? Повернется ли он, заведется ли пружина?
МАШИНА ДО КИЛИМАНДЖАРО
Я приехал на грузовике ранним-ранним утром. Гнал всю ночь, в мотеле все равно не уснуть, вот я и решил — лучше уж не останавливаться, и прикатил в горы близ Кетчума и Солнечной долины как раз к восходу солнца, и рад был, что веду машину и ни о чем больше думать недосуг.
В городок я въехал, ни разу не поглядев на ту гору. Боялся, что, если погляжу, это будет ошибка. Главное, не смотреть на могилу. По крайней мере, так мне казалось. А тут уж надо полагаться на свое чутье.
Я поставил грузовик перед старым кабачком и пошел бродить по городку, и поговорил с разными людьми, и подышал здешним воздухом, свежим и чистым. Нашел одного молодого охотника, но он был не то что надо, я поговорил с ним всего несколько минут и понял — не то. Потом нашел очень старого старика, но этот был не лучше. А потом я нашел охотника лет пятидесяти, и он оказался в самый раз. Он мигом понял или, может, почуял, чего мне надо.
Я угостил его пивом, и мы толковали о всякой всячине, потом я спросил еще пива и понемногу подвел разговор к тому, что я тут делаю и почему хотел с ним потолковать. Мы замолчали, и я ждал, стараясь не выдать нетерпение, чтобы охотник сам завел речь о прошлом, о тех днях, три года тому назад, и о том, как бы выбрать время и съездить к Солнечной долине, и о том, видел ли он человека, который когда-то сидел здесь, в баре, и пил пиво, и говорил об охоте, и ходил отсюда на охоту, и рассказал бы все, что знает про этого человека.
И наконец, глядя куда-то в стену так, словно то была не стена, а дорога и горл охотник собрался с духом и негромко заговорил.
— Тот старик, — сказал он, — Да, старик на дороге. Да, да, бедняга.
Я ждал.
— Никак не могу забыть того старика на дороге, — сказал он и, понурясь, уставился на свое пиво.
Я отхлебнул еще из своей кружки — стало не по себе, я почувствовал, что и сам очень стар и устал.
Молчание затягивалось, тогда я достал карту здешних мест и разложил ее на дощатом столе. В баре было тихо. В эту утреннюю пору мы тут были совсем одни.
— Это здесь вы его видели чаще всего? — спросил я.
Охотник трижды коснулся карты.
— Я часто видал, как он проходил вот тут. И вон там. А тут срезал наискосок. Бедный старикан. Я все хотел сказать ему, чтоб не ходил по дороге. Да только не хотелось его обидеть. Такого человека не станешь учить — это, мол, дорога, еще попадешь под колеса. Если уж он попадет под колеса, так тому и быть. Соображаешь, что это уж его дело, и едешь дальше. Но под конец и старый же он был…
— Да, верно, — сказал я, сложил карту и сунул в карман.
— А вы что, тоже из этих, из газетчиков? — «просил охотник.
— Из этих, да не совсем.
— Я ж не хотел валить вас с ними в одну кучу, — сказал он.
— Не стоит извиняться, — сказал я. — Скажем так: я один из его читателей.
— Ну, читателей-то у него хватало самых разных. Я и то его читал. Вообще-то я круглый год книг в руки не беру. А его книги читал. Мне, пожалуй, больше всех мичиганские рассказы нравятся. Про рыбную ловлю. По-моему, про рыбную ловлю рассказы хороши. Я думаю, про это никто так не писал и, может, уж больше так не напишут. Конечно, про бой быков тоже написано неплохо. Но это от нас далековато. Хотя некоторым пастухам да скотоводам нравится; они-то весь век около этой животины. Бык — он бык и есть, уж верно, что здесь, что там, все едино. Один пастух, мой знакомец, в испанских рассказах старика только про быков и читал, сорок раз читал. Так он мог бы хоть сейчас туда поехать и драться с этими быками, вот честное слово.
— По-моему, — сказал я, — в молодости каждый из нас, прочитавши эти его испанские рассказы про быков, хоть раз да почувствовал, что может туда поехать и драться. Или уж, по крайней мере, пробежать рысцой впереди быков, когда их выпускают рано поутру, а в конце дорожки ждет добрая выпивка, и твоя подружка с тобой на весь долгий праздник.
Я запнулся. И тихонько засмеялся. Потому что и сам не заметил, как заговорил в лад то ли речам старика, то ли его строчкам. Покачал я головой и замолчал.
— А у могилы вы уже побывали? — спросил охотник так, будто знал, что я отвечу — да, был.
— Нет, — сказал я.
Он очень удивился. Но постарался не выдать удивления.
— К могиле все ходят, — сказал он.
— К этой я не ходок.
Он пораскинул мозгами, как бы спросить повежливей.
— То есть… — сказал он. — А почему нет?
— Потому что это неправильная могила, — сказал я.
— Если вдуматься, так все могилы неправильные, — сказал он.
— Нет, — сказал я. — Есть могилы правильные и неправильные, все равно как умереть можно вовремя и не вовремя.