— Дойдем до Сана, там решим: кто влево, в Карпаты, а кто направо, на Вислу, — сказал я твердо.
Через несколько минут мы распрощались.
29
Девятого февраля, вечером, колонна партизан вытянулась из Печихвост по дороге к селу Корчину.
— Вот мы и во Львовской области, — сказал около полуночи начальник штаба. — Перемахнули Волынь за семь ходовых дней. А?! Да еще с боями!.. Теперь Львовщина пошла.
— Какой район?
— Да вроде район Каменки.
— Каменки?
— Ага… Каменка–Струмиловская, — ответил начштаба, осветив электрическим фонариком планшет, взятый у немецких летчиков в Мосуре.
Марш проходил не быстро. Мы притормаживали движение, давая время разведчикам прощупать новый маршрут. Через каждые два — три часа следовала команда: «Привал!», и колонна останавливалась на хуторах. Командиры и бойцы заходили в хаты: бойцы — погреться и побалагурить, командиры — сверить маршрут и выслушать короткие донесения разведмаяков и связных.
Заговаривали с жителями.
На одном из хуторов я по своей привычке забрался куда–то в закуток за печкой, а Войцехович, ежеминутно сверяясь с картой, занялся расспросами капитана Бережного, только что вернувшегося с берегов Буга.
— Где кавэскадрон? — спросил начштаба у Бережного.
— Махнул через речушку.
— Как связь с генералом Наумовым?
— По радио у вас должна быть.
— Нет, я о локтевой.
Бережной почесал свою чуприну:
— Мы шли по следу… Видели его хвост. Может, Усач и догонит. От Сашиных конников никакой генерал не уйдет.
— Противник?
— Впереди — ни гугу. Южнее, к шоссейке на Львов, — сплошные гарнизоны…
Войцехович сделал в блокноте какую–то запись и откинулся от стола, вытянув затекшие ноги:
— Еще что нового?
— Грязь, снег, леса, болота. Больше ничего особенно примечательного не видать.
— Не густо, капитан.
В хате водворяется тишина. Начштаба сложил карту. Бережной отошел в сторону и, пожав плечами, отколол обычную шутку:
— Торгуем товаром, имеющимся в наличии. Рекламой не занимаемся. Кота в мешке не продаем. Видели сами — грязь. Пожалуйста. Так же и все прочие удовольствия.
Но это не вызвало ни у кого даже улыбок. Начштаба заглянул ко мне в закуток, присел рядом. А я думал в это время о том, что мы идем, словно по коридору: севернее — вязкое болото бандеровщины, южнее — железный забор немецкой танковой армии, который где–то там, за Бродами, у Тернополя, сдерживает пока войска Ватутина.
— Генерал пошел напролом — прямо на запад, — тихо сказал начштаба.
— Слышал…
Мне было ясно, что, не доходя Сана, Наумов свернет влево и двинется на Карпаты. Но не это сейчас волновало меня. Я вслушивался в журчавшую балачку штабных с хозяевами. Плохо понимая друг друга, переспрашивают, но затем, уразумев, так и сыплют: «бардзо дзенькую», «проше пана»… А потом снова объясняются мимикой и жестами. Вспыхивает смешок.
— Слышишь, какой у местных людей говор? Хлопцы с ними больше на пальцах говорят.
Начштаба удивленно посмотрел на меня.
— Сильно пестрит полонизмами.
Войцехович пожал плечами, словно хотел сказать: «Причем тут лингвистика, в нашем положении…» Но тоже стал прислушиваться.
— Я си ходыу до Польши ще до Хитлера… ще як Рид Смигла тута пановау, — медленно объясняет хозяин разведчикам, особенно любопытствующим насчет жизни в этих местах.
— Польша рядом, Вася.
— А–а…
Слух мой зацепился не только за смысл услышанного. Привлекала музыка речи, интонации, обороты, совсем не такие, как у тернопольских подоляков или у карпатских гуцулов. Чем–то давним, знакомым пахнуло. Откуда же мне знакома эта речь? Ах да, в юности, где–то в девятнадцатом, в родной Каменке на Днестре застряли двое военнопленных. Назывались они у нас австрияками. Но на самом деле были обыкновенными украинцами — галичанами. Старший из них, Пика–рыжий, — пожилой, костлявый. Грынько — совсем молодой парубок, здоровяк. С Грыньком мы работали по соседству — на мельнице и у кулаков. А квартировали они у моей тетки Оксаны — простой, неграмотной крестьянки… Вечера и посиделки. Песни галичанские. Тоскливые песни. Бывало, сядут вдвоем эти два разных по возрасту человека, занесенных к нам в Молдавию войной, и рыжий Пика выводит высоким тенорком, подперев щеку ладонью:
Чуешь, брате мий, това–а–ры–шу мий,
Видлита–а–ют сызым клыном журавли в ырий…
А вдали, за Днестром, в туманной дымке — Бессарабия, неведомый, таинственный край, отрезанный боярами… Наверное, это и был тот малопонятный «ырий», о котором пели два галичанина.