Правда, одну услугу он мне все же оказал - научил меня странному языку, на котором разговаривали стражники и хозяева города, что раскинулся вокруг нас. Выученный мной язык назывался канларским, а господствующая в городе светловолосая раса - канларами. Сам по себе язык этот не был труден для изучения, и за долгие часы, проведенные в заточении, я весьма недурно наловчился выражать на нем свои мысли.
Также временами северянин мог прервать молчание и, распаляемый собственными словами, рассказывал длинные, бесконечные истории безумных приключений, в которых он принимал участие; об обвешанных щитами кораблях, на которых он плавал, сея огонь и смерть на мирных берегах; делился со мной обширным списком людей, которых зарубил. Его глаза горели огнем, когда он излагал пугавшие меня кровавые байки. Но, если я отваживался вставить хотя бы один вопрос, он с каменным выражением таращился на меня, а затем опять погружался в молчание.
Шли дни. Сквозь прозрачную стену я наблюдал, как ночь сменяется рассветом, рассвет - полуднем, а полдень - сумерками и ночью. В те дни я часто думал о Лэнтине. Гадал, что за судьба постигла его в том огромном центральном здании; жив он или мертв. Да и узнаю ли я когда-нибудь правду - вот какой вопрос также не давал мне покоя. Ведь представлялось очевидным, что нас приберегали для очередного гладиаторского сражения, а я не был уверен, что мне вновь удастся выйти из схватки невредимым.
Во время заточения случилось одно событие, которое и по сей день иногда заставляет меня содрогаться при воспоминании о нем. Прозрачная стена нашей камеры выходила на ровную просторную лужайку с разбитыми позади нее садами, и большую часть времени я проводил, слоняясь возле стены и глядя наружу. Там появлялось совсем мало людей. Время от времени мимо проходили немногочисленные рабы, но почти никогда - кто-нибудь из канларов. И вот на восьмой день заточения, заметив вдалеке раба, я подошел к невидимой стене и стал наблюдать за его приближением.
Он нес какой-то инструмент, сильно походивший на обыкновенную садовую мотыгу, и двигался в мою сторону той одеревенелой, скованной походкой, что отличала рабов в белой одежде. Вот он подковылял ближе, и я, взглянув на его лицо, тут же отпрянул к противоположной стене камеры. Это был Талерри!
Убитый мной восемь дней назад итальянец был одет как раб и передвигался в такой же нечеловеческой, кукольной манере, что и все те странные слуги. Когда он приблизился, мне стали видны его остекленевшие глаза. Затем, совершив угловатое телодвижение, он свернул в сторону и, проковыляв вдоль стены здания, скрылся из виду.
Несколько часов ломал я голову над этой загадкой, отвергая в паническом страхе единственное приходившее мне в голову объяснение. Я знал, что убил итальянца в тот вечер: мой клинок пронзил его сердце насквозь. И все же он был здесь, прислуживал канларам в качестве раба. Как тогда быть с прочими невольниками - этими неповоротливыми субъектами с застывшими взглядами? Они что, тоже?..
Часами размышлял я над этим вопросом, но не мог найти разумного ответа; да и северянин не захотел ничего мне объяснять. В конце концов я оставил эту загадку в покое и постарался выбросить ее из головы.
Минуло еще два дня. Они тянулись так медленно, что казались неделями. Я чувствовал, что если пробуду в заточении еще немного, то вскоре однозначно сойду с ума. А потом, резко оборвав череду тоскливых, однообразных часов, раздался зов - зов, оказавшийся в итоге призывом к такому приключению, которое ни я, ни Лэнтин не могли себе даже вообразить.
ГЛАВА 10
ХРАМ РЕЙДЕРА
Весь тот день меня не покидало чувство, что снаружи кипит напряженная деятельность. В коридоре за дверью камеры частенько раздавался топот ног - это приходили и уходили отряды стражников. Затем наступило время заката, и я, стоя у прозрачной стены, наблюдал, как яркие краски покидают небо.
У меня над головой непрерывно мелькали воздушные суда канларов, все до единого направлявшиеся к гигантскому цилиндру, что стоял в центре города. Цепляясь за стену, я приподнялся чуть выше, чтобы хоть мельком глянуть на улицу, - и увидел, что дорога запружена толпами лупоглазых рабов и закованных в доспехи стражников; все они проталкивались к тому же самому центральному зданию.
Когда стемнело, шумная суета снаружи улеглась. Казалось, что город вокруг нас полностью обезлюдел; из здания над нами не доносилось ни единого звука. Все два часа, прошедшие с наступления темноты, мы сидели, слушали и ждали. Один раз мне почудилось, будто вдалеке звенит какая-то музыка, однако я решил, что слух обманывает меня. А затем снаружи раздался внезапный топот сандалий по полу, и мы услышали, как открываются двери расположенных вдоль коридора камер.
Мы едва успели подняться на ноги, как дверь нашей темницы широко распахнулась, и я увидел, что в коридоре нас ожидает десятка два стражников. Их предводитель приказал нам выйти из камеры, что мы (с немалой долей радости) и сделали. Очутившись в коридоре, я заметил там Денхэма и других членов встреченной мной ранее группы. Скованные друг с другом запястье к запястью, они стояли в колонне по одному. После того как северянина и меня приковали к концу этой шеренги, мы двинулись в путь. Сопровождаемые с обеих сторон длинными вереницами стражников, мы промаршировали по коридору и вышли за пределы здания.
Когда мы свернули на просторную улицу, по которой я проходил десятью днями ранее, то оказалось, что она совершенно пуста. Обернувшись, я пробежался вдоль нее взглядом. Озаренная малиновыми лампами, извиваясь, точно светящаяся красным змея, дорога уводила далеко-далеко за город - туда, где среди холмов был спрятан наш времямобиль. При мысли об этом меня охватило столь страстное желание вернуться к машине и попасть в свое родное время, что, не будь на мне оков, я бы рванул по пустой улице навстречу свободе. Но, поскольку оковы никуда не могли деться, выбора у меня не было - вместе с остальными узниками я шагал по широкой улице в сторону огромного цилиндрического здания, что маячило в конце дороги.
По мере нашего приближения гигантский столб, казалось, вырастает все выше и выше. Яркие мерцающие огни на боках этого сооружения вычерчивали на фоне ночного мрака его силуэт - колоссальный прямой цилиндр из гладкого камня. Плоский верх цилиндра имел в ширину добрую тысячу футов и располагался примерно в полумиле над землей. Несмотря на то, что грандиозная постройка тонула в темноте, меня ошеломляли даже смутные проблески ее вздымавшихся к небу стен. И нас вели прямо к ней.