По убеждению Бюлова, «большинство французского народа видело в союзе с Россией если не единственную, то все же очень важную гарантию против нападения Германии. Нечего было и думать, что Россия откажется от этого союза и отвернется от Франции. Ни одно русское правительство не осмелилось бы, да еще при таком слабом государе, как Николай II, расторгнуть союз с Францией. Таким образом, нам ничего не оставалось, как в рамках этого союза и невзирая на него, поддерживать с Россией такие отношения, которые предохранили бы нас от столкновения с ней. Это было вопросом дипломатического такта и ловкости. «На западе кипяток может пролиться через край, но я не думаю, что мы подвергнемся нападению с востока, если только наша дипломатия проявит ту ловкость, на которую она способна», – сказал 10 июля 1892 г. старик в Саксонском лесу делегации почитателей из Вюртемберга».
Бюлов, по его утверждению, «всегда твердо держался убеждения, что Франция обратится против нас, как только мы не поладим с Россией. И в этом отношении я был прав». Отношениям же с Англией новый канцлер придавал куда меньше значения, чем отношениям с Россией, и это в конечном счете оказалось ошибкой: «Безусловно, наши отношения с Россией были еще более важны, чем отношения с Англией… Вопрос о наших отношениях с Россией был для нас вопросом жизни и смерти… Немцев в Англии общественность никогда не любила. Но после того как в течение многих лет они в качестве невинных мечтателей были больше предметом насмешки, чем ненависти или зависти, наши оглушительные победы 1866 г., а еще более 1870 г., вызвали по ту сторону Ла-Манша изумление и некоторое беспокойство. В первой половине 70-х годов многие мои английские коллеги и друзья читали фантастический роман «Сражение при Доркей», в котором со смелым полетом фантазии весьма ярко изображалось внезапное нападение тевтонских полчищ на Англию, ставшую слишком беззаботной, слишком ленивой, а главное – слишком пацифистски настроенной; чтение это сопровождалось преимущественно юмористическими, но иногда уже тревожными комментариями… В 80-е годы впервые пробудилась британская зависть к блестящему и бурному, пожалуй слишком бурному, экономическому развитию ринувшейся вперед Германии. Порожденное этой завистью распоряжение, чтобы все германские товары снабжались пометкой об их происхождении: «Made in Germany», оказалось промахом. Эти принудительные этикетки действовали не как отпугивающее клеймо, а, скорее, как приманка или рекомендация. Германская конкуренция не ослабевала, а усиливалась, и вместе с ней усиливалась английская зависть».
Программа Бюлова, занимавшего кресло канцлера в 1900–1909 годах, по его словам, сводилась к следующему: «Для меня не могло быть никаких сомнений, что мы должны создать защиту для тех миллиардных ценностей, которые мы все в большем количестве доверяли морю, для нашего судоходства, нашей торговли и гигантски развивающейся промышленности. Индустриализация Германии совершилась бурными темпами, которые можно было бы сравнить только с темпами развития Соединенных Штатов. Еще в конце 70-х годов сельское хозяйство давало в Германии заработок такому же числу лиц, как и промышленность и торговля, вместе взятые. К моменту отставки князя Бисмарка количество людей, занятых в сельском хозяйстве, было уже на один миллион меньше, чем число занятых в одной только промышленности… Мы обязаны наилучшим образом охранять те отрасли хозяйства, от которых зависит благосостояние миллионов немцев. Возможно ли это без столкновения с Англией? Это будет не очень легко, как видно из той политики, которую Англия всегда вела против своих экономических конкурентов».
Как писал Бюлов в мемуарах, «я был твердо убежден, что мы сможем провести в жизнь строительство необходимого для нашего самосохранения оборонительного флота, не втянувшись в войну с Англией, при условии, что воздержимся от каких-либо эксцентричных выступлений. С другой стороны, мы всячески должны избегать враждебных отношений или серьезных конфликтов с Россией, чтобы не давать таким образом Англии повода для успешного нападения на нас».
Однако даже в период русско-японской войны и первой русской революции, когда позиции Петербурга были слабы как никогда, Германии, даже ценой поддержки России в войне с Японией и предоставления германским капиталом займа на эту войну, не удалось добиться сколько-нибудь длительного русско-германского сближения. И во многом потому, что Берлин ничего не сделал для того, чтобы умерить амбиции Вены на Балканах.
Ведь еще в 1902 году был возобновлен без каких-либо изменений договор о Тройственном союзе. Бюлов, добившийся этого, так прокомментировал взаимоотношения союзников: «В Вене желали, чтобы Германия еще теснее и определеннее связала себя с габсбургской монархией на случай разногласий Австрии с Россией, с одной стороны, и с балканскими государствами – с другой. В Италии, наоборот, хотели ослабить обязательства, налагаемые Тройственным союзом. Я стремился к возобновлению Тройственного союза в совершенно неизменном виде не только ради влияния на остальной мир, но и для того, чтобы иметь узду на наших союзников. Я давно уже понимал, что, обладая германской поддержкой, Вена стала бы хозяйничать на Балканском полуострове еще более успешно и бесцеремонно, чем до сих пор, и что в австрийском генеральном штабе существовала тенденция при первом удобном случае напасть или на Италию, по традиции ненавидимую в Вене, или на Румынию и Сербию, частью презираемые венграми, частью вызывающие у них недоверие. Я так же хорошо знаю, что итальянцы, в свою очередь, полны решимости защищать свою свободу, что они стараются застраховать себя от всяких случайностей, что они по своему обычаю стремятся иметь в запасе много разных средств».