Создание мощного флота, казалось, отвечало интересам защиты германской торговли. Однако канцлер Бюлов опасался, что «Тирпиц, концентрировавший все свое внимание на флоте, будет склонен развивать его за счет армии; между тем армия по-прежнему оставалась тем Атласом, на плечах которого, так же как в эпоху великого короля, покоились Пруссия и Германия». Но при этом канцлер верил, что «если бы германский флот был пущен вдело и отправлен на врага в самом начале войны в августе 1914 года, то Германия не только бы находилась в совершенно ином положении, чем сейчас, но и мнение о Тирпице было бы у многих теперь совершенно иное. Роковая боязнь императора рисковать своими любимцами – огромными кораблями, которые были так дороги его сердцу, раболепство и мягкость тогдашнего начальника морского кабинета адмирала Мюллера и наконец ослепление фон Бетмана, который главным образом был озабочен тем, чтобы «не раздражать» англичан, помешали морскому сражению, которое, по мнению значительного большинства наших морских офицеров, имело большие шансы на успех, если бы оно было дано в надлежащий момент».
Однако успех такого сражения для немцев на самом деле выглядел более чем сомнительным. Перевес Англии в тяжелых надводных кораблях был слишком велик, чтобы можно было рассчитывать вывести из строя британский флот в ходе одного сражения. В результате реализации кораблестроительной программы Тирпица получилось так, что к 1914 году германский флот был явно избыточен для выполнения чисто оборонительной функции – защиты германского побережья, но слишком слаб, чтобы нанести решающее поражение британскому флоту и избавить Германию от ужасов блокады. Задним числом можно сказать, что, если бы средства, истраченные на постройку новейших дредноутов, в свое время пошли на развитие подводного флота и укрепление сухопутных войск, шансы Германии на более благоприятный исход Первой мировой войны существенно повысились бы.
А перед этой войной германский флот использовался в основном для полицейских акций за морем для подавления разного рода восстаний в колониях и зависимых странах. Кроме того, он стал средством, с помощью которого сумасбродный кайзер и его не слишком разумные приближенные пугали мир. Так, когда 18 июня 1900 года в Китае восставшими членами «Союза кулака» (в честь которого восстание назвали «боксерским») был убит германский посланник барон Кетгелер, Вильгельм II 29 июня, выступая в Бременсхафене перед отправлявшимися в Китай войсками, заявил: «Пощады не давать, пленных не брать! Подобно тому как тысячу лет назад при короле Этцеле (Атилле) гунны оставили по себе память о своей мощи, до сих пор сохранившуюся в преданиях и сказках, точно так же имя немцев благодаря нашим деяниям должно запомниться в Китае на тысячу лет, так чтобы никогда китайцы не посмели даже косо взглянуть на немца». Князь Бюлов, пытавшийся воспрепятствовать публикации наиболее рискованных выражений из этой речи, впоследствии убеждал императора, что «такие «промахи» льют воду на мельницу тем, кто желает представить страну Гете, Шиллера, Гумбольдта и Канта как страну варваров и язычников, а нашего императора, который в глубине души, как я по-прежнему убежден, хороший христианин и добрый человек, не желающий ничего дурного, они будут изображать в виде кровожадного завоевателя, кем его величество, слава богу, отнюдь не является… Отпуская меня, император подал мне руку и сказал: «Я знаю, что вы желаете мне только добра. Но я уж таков, каков я есть, и переделать себя не могу».
А еще раньше, при обсуждении в рейхстаге 6 декабря 1897 года законопроекта о строительстве флота, Бюлов прямо заявил: «Германию с самого начала не следует исключать из соревнования за господство над другими странами, обладающими богатыми перспективами. Те времена, когда немец одному из своих соседей уступал землю, другому – море, а себе оставлял небо, где царствует чистая теория, – эти времена прошли… Короче говоря, мы никого не хотим отодвигать в тень, но и для себя мы требуем места под солнцем».
Став канцлером, Бюлов пытался продолжать линию Бисмарка на умиротворение России и сглаживание ее конфликтов с Австро-Венгрией, но не преуспел в этом. В мемуарах Бюлов писал: «Для меня с самого начала стояло вне всякого сомнения, что наша политика на Востоке должна быть прежде всего устойчивой… Вопрос о восточных провинциях является для нас не только вопросом о положении поляков в Германии, но также и вопросом о положении немцев среди поляков… Немцы не проявляют в национальной борьбе желательной сопротивляемости; они очень легко подвергаются в этой борьбе опасности утратить свою народность, если государство не стоит позади них в качестве опоры… Мы не обладаем свойствами, позволившими французам ассимилировать по крайней мере высшие слои эльзасского и лотарингского населения и сделать Ниццу и Корсику французскими. Во что превращались немцы, если государство не опекало их, показывала Австрия… Немцы Чехии, Моравии, Крайны и Южной Штирии оказывались прижатыми к стене, и их влияние стало падать, как только Вена перестала их поддерживать; в Галиции и Венгрии они вытеснялись и поглощались другими нациями, как только лишились опоры в Вене… А как обращались сами поляки с русинами в Галиции! Разве русины на Карпатах и на Пруте не выступали против поляков с еще более резкими, а главное, с более основательными жалобами, чем эти последние на Варте и Висле против нас? У меня никогда не было сомнения в том, что если полякам удастся подчинить себе немцев, то они будут управлять этими несчастными с величайшей жестокостью и с подлым высокомерием…