И в конце концов, окончательно дискредитировав злосчастного Пизано, граф Питти внезапно прибыл в Бастию. Он вовсе не был убит выстрелом в лицо, а лишь вывихнул лодыжку и, чтобы не задерживать спасателей, спрятался в кустах.
И хотя и маркиза, и Антонио Питти впоследствии рассыпались в чрезмерных похвалах Рэймиджу перед коммодором Нельсоном (тот прибыл в Бастию, когда трибунал шел полным ходом), Рэймидж признавал, что суд нанес более значительный ущерб его гордости, чем кто-то (кроме, возможно, Джанны) мог представить. Доказательством было то, что он продолжал думать об этом.
Он решительно выпрямился: к дьяволу все это, с делом покончено, и нет у него времени, чтобы сидеть здесь как старая курица и кудахтать над давно протухшим яйцом. Он сложил приказы коммодора, выученные наизусть, открыл вахтенный журнал и обмакнул перо в чернила.
В графе 9.00, в колонке, озаглавленной «курсы и ветры», он написал, раздраженно царапая пером:
«Заштилел».
В следующей колонке «замечания» отметил:
«Воскресенье, 30 октября 1796. Команда занята СТС. 10.00 — поверка. 10.30 — богослужение. 11.30 — мытье палубы и выдача грога. 12.00 — обед».
Ему не нравилось сокращение СТС, означающее «Соответственно требованиям службы», но оно было общепринятым и обычно появлялось в вахтенном журнале по меньшей мере дважды в день.
Так как была еще только половина десятого, надо было ждать, пока начнется обычная утренняя рутина, но в его временной каюте было так темно, жарко и душно, что он не мог больше терпеть. Рэймидж торопливо вытер перо, измазав чернилами большой палец, запер журнал и приказы и поднялся на палубу, ответив на приветствие часового коротким поклоном.
Недовольное, угрюмое выражение его лица подсказывало команде, что лучше держаться от него подальше. Он всегда терпеть не мог воскресенья в море из-за всего обязательного вздора, которое оно значило для командира Его Величества военного корабля, даже если командир был всего лишь очень молодым лейтенантом, а военный корабль — крохотным куттером, вооруженным только десятью карронадами.
Но еще больше он терпеть не мог заштилеть в Средиземном море в один из последних дней осени, когда, глядя на бесконечную маслянистую зыбь, не скажешь, задует бриз через час или на следующей неделе. Чистилище должно быть чем-то вроде этого, думал он раздраженно, сознавая, что имеет преимущество перед всеми остальными на борту: он может выказывать свое раздражение, а они нет.
Склонившись над гакабортом он наблюдал, как гребень каждой волны проходит под кормой, раскачивая куттер: сначала поднимает его кормовой подзор, затем катится вперед, чтобы поднять нос и позволить подзору опуститься во впадину с хлюпаньем, какое издает нога в мокром ботинке.
Это было нерегулярное, неестественное и весьма неприятное встряхивание, словно кости в стаканчике, и все что угодно на борту могло сместиться и действительно смещалось: лафеты тяжелых, приземистых карронад пищали, а тросы боковых талей стонали под судорожным напряжением; блоки фалов гремели, а сами фалы хлопали о мачты. И последняя капля, переполнявшая чашу терпения Рэймиджа: передние паруса свисали до нижних шкаторин, грот был свернут, и флюгарка на топе мачты вертелась волчком на шпинделе по мере того, как мачта двигалась по спирали, вместо того, чтобы указывать направление ветра.
Из-за слабых ветров и коротких шквалов «Кэтлин» покрыла только четыреста миль за прошлые восемь дней со средней скоростью пару узлов — мальчишка, который не хочет идти в школу, и тот шагает быстрее. От Бастии до Гибралтара было больше тысячи ста миль, и он слишком хорошо помнил, ощущал фразу «со всей возможной поспешностью» в приказе коммодора.
Неожиданная тишина за спиной подсказала Рэймиджу, что Генри Саутвик, пожилой и обычно почти вызывающе веселый штурман и его первый помощник, производит последний осмотр, прежде чем сообщить, что корабль и команда готовы к поверке. С таким штурманом, как Саутвик, воскресная поверка была просто рутиной; Рэймидж знал, что ни одна крупица толченого кирпича, используемого, чтобы драить медяшку, ни одна песчинка, притаившаяся в шпигате после того, как палуба была выдраена и окачена из носовой помпы, не попадется ему на глаза. Котлы кока сверкают, каждая хлебная доска, каждая тарелка и кружка вымыты, а полотенце для приготовления пудинга выстирано. Каждый матрос выбрит и вышел на построение в чистой рубахе и брюках… И при всем при этом Саутвик скоро спросит разрешения представить команду к поверке. Потом, после поверки, все матросы соберутся на юте для воскресной службы, которую Рэймиджу придется провести самому.