И Рейн думал, что именно это произошло со мной.
Пусть будет так.
– Да, – соглашаюсь я, мой голос осип от отвращения.
– Тебе охрененно повезло выбраться. Но, если ты была нужна ему, чтобы получить деньги, детка, то он не прекратит искать тебя.
– Я знаю. – Боже, хотела бы я не знать об этом.
– И ты втянула меня во всё это.
– Технически, ты сам влез в это, – поправляю я его, чувствую, как растёт беспокойство. – Ты мог оставить меня на обочине дороги.
– Нет, не мог.
– Да, – говорю я твёрдо,– ты мог. Но ты выбрал другое. И я благодарна за это. Но не перекладывай это на меня. Я говорила тебе, что перестану тебе досаждать, как только закончится этот ураган. Оставишь меня в любом месте. А там я уже разберусь.
– Я не выброшу тебя, где попало, – говорит он, смотря на меня так, как будто я ненормальная.
– Почему нет?
– Ты хотя бы представляешь, насколько на хрен безумен этот кусок дерьма? У него любые люди, любой коп, любой подхалим будут разыскивать тебя. С такими волосами как у тебя, они тебя точно найдут.
– Тогда я покрашу их.
– Не-а.
Я подавляю желание закатить глаза. Как будто это его чёртово дело, что делать с моими волосами.
– У тебя есть другие варианты?
– Ты останешься здесь.
Что?
Нет. Серьёзно. Что?
– Прости?
– Ты останешься здесь. Дадим пару дней, чтобы всё улеглось. Никто не видел тебя со мной. Всё вымерло сегодня ночью. Все, у кого есть возможность, свалили на хрен из этого города. Он найдёт искорёженный автомобиль, придёт к выводу, что тебя отвезли в больницу. Он потратит часть времени на это. Потом он обыщет улицы. Тебе нужно оставаться незамеченной некоторое время. И нет для этого лучшего места, чем этот дом.
Он, действительно, предлагает мне убежище? Типа, настоящее убежище?
– Ты не можешь говорить это всерьёз.
– Я что выгляжу так, как будто я, блядь, шучу?
– Ви опасен.
– Я знаю.
– Если он узнает, что ты помог мне, то ты окажешься в его чёрном списке.
– Я знаю.
– Тогда, почему ты предлагаешь...
– Детка. Он не узнает. Это просто. Ты остаёшься здесь. Внутри дома. Пару дней. Неделю. Может немножко больше. Я могу вытащить тебя отсюда и увезти подальше.
– Зачем тебе это делать?
Рейн пожал плечами.
– Некоторые преступники создают вокруг нас дурную славу.
Я фыркаю. Затем мои глаза широко раскрываются, а рука хлопает поверх рта. Дерьмо. Я не должна фыркать на какого-то милого преступника, который предложил мне помощь. Молодчина, Саммер.
– Прости, – мямлю я, глядя вниз на мой кофе.
Опять пожимаю плечами.
– Возможно, тебе и не понять, но у всех нас есть кодекс.
– Кодекс? – провоцирую я.
– Да. Кодекс. Вот, почему ты видишь такую старую добрую справедливость в тюремной камере, когда детский насильник оказывается в тюрьме. Ублюдок не проживёт слишком долго, чтобы сожалеть о правильности своего жизненного выбора.
– Ты был в тюрьме?
Проклятье.
Мне любопытно. А он сказал, не задавать вопросов. Я чертовски подпортила свои перспективы на то, что мне позволят остаться.
– Да, детка. Я побывал за решёткой.
– Долго? – О, Боже. Что со мной не так? К чему это любопытство?
– Минута за решёткой – это долго.
Итак, это правда. И, по своему опыту, я точно знаю, как это ощущается. Я провела месяцы в своей тюрьме. Без постоянного питания. Без прогулок во дворе. Без того, чтобы кто-то пришёл и прекратил эти побои.
– Видимо, что ты знаешь кое-что об этом. Как долго он удерживал тебя?
– Какой сегодня день?
– Что?
– Какое сегодня число?
– Пятнадцатое октября.
– Меня забрали второго июля. – И я делала то, что вы видите в кино. Когда там ловят людей. Или, когда они находятся в тюрьме, и начинают царапать дни на стене. Четыре вертикальные линии. Одна по горизонтали. Четыре вертикальные линии. Одна по горизонтали. У меня было сто пять дней. Три месяца и две недели. Это ощущалось намного дольше. Но знание того, насколько это было долго, помогло мне сохранить здравомыслие во всей этой боли и голоде.
Рейн кивает.