— Что с парнем? — спросил Серегин. — Как фара?
— Будет видеть! В самый раз поспели.
— Послушай, а что у тебя с лицом? — Только сейчас Русов увидел, что правая часть лица у доктора фиолетово бугрится.
— Да обормот какой-то, черт меткий с «Коряка». Привязал к концу выброски болт! И прямо по морде!..
— Идиоты!.. Сейчас я свяжусь с «Коряком» и...
— Оставь, Коля. Парню и так попало... Б-р-р, промок, продрог!
— Переодевайся — и ко мне. Разогрею. Толик, ты молодец!
— Молодец, молодец! — сам себя похвалил доктор и подмигнул: — Нет уж, ты ко мне!
— Досточку, досточку, ребятишки, не упустите, — волновался боцман, помогая матросам поднимать из-за борта плотик. Выловил доску. Присел, разглядывая: — Хороша досточка.
Обняв доктора, крепко прижимая к себе, будто боясь, что еще что-то с ним произойдет опасное, Русов повел его во внутренние помещения судна. Следом шли матросы, механики, шаркал шлепанцами, накинутыми на голые ступни, кок.
— Да-да, все в порядке! — Русов вошел в рубку, Жора Куликов вопросительно поглядел на него, спросил: — Старпом, вам нужен «Коряк»?
— Еще раз большое вам спасибо, друзья, — пророкотал «Коряк». — Курить нам теперь разрешаете?
— Курите. И раз в сутки информируйте нас о состоянии больного. Закрываю связь.
— Курс сто шестьдесят пять, — сказал Русов. — Пойдем к «Ордатову». Жора, издай звук.
Куликов потянул рычаг тифона. Танкер вначале вроде бы как тяжело вздохнул, а потом весело и громко вскрикнул: «Вв-а-ааа! В-вв-а!» Немного помедлив, «Пассат» взревел еще раз.
Русов подошел к двери правого борта, распахнул ее. Ветер все усиливался. Танкер резко завалился на левый борт, и потоки воды закипели на палубе. «Уа-аа-аа... Уа-ааа-а!» — словно диковинный зверь провыл траулер. «В-ва!» — коротко, прощально рявкнул танкер. «Уа-аа-а...» — печально отозвался траулер. Проходили от него совсем близко. И там, в ходовой рубке, дверь была распахнута, вцепившись руками в леера, в белой рубахе стоял высокий седовласый мужчина. Капитан, наверно. Махнул рукой. И Русов взмахнул фуражкой, сорвав ее с головы. Счастливого вам рейса, «рыбачки»! Но что такое: пожар там, что ли? Траулер окутался синей мглой. Засмеялся: курят. Наверно, весь экипаж, все судовые куряки получили положенные две-три пачки сигарет и задымили. Столпились в заветрии, на кормовой палубе, машут руками, шапками, а над их головами мотается в порывах ветра плотный, синий столб сигаретного дыма. Кричат. И Русов вдруг закричал. Почувствовал, как этот странный его крик душу успокаивает, сладостно ее опустошает. Тревога, страх, наполнявшие его все эти отчаянные часы бункеровки, как бы выливались в крике, уступая место чувству победы.
— Семь с половиной баллов, старпом, — сказал Куликов, склонившись над вахтенным журналом. Он раскачивался и притоптывал. — Без строгача мне не обойтись. Может, скинем два балла?
— Неужели такому тебя мог научить дед Иван? Пиши как есть. Внизу добавь: действовал по распоряжению старшего помощника капитана. Я подпишусь.
— Тогда «строгача» влепят вам, чиф.
— «Строгачами» я облеплен, как рыба чешуей. Что капитан?
— Кажется, спит...
— Кажется?
— Видите ли... гм, когда был самый напряженный момент, мне вдруг показалось, что в каюте капитана послышались шаги, понимаете? Я заглянул в каюту, и мне показалось... — Жора сделал ударение на этом слове, — что капитан стоит у окна и глядит, как доктора тянут к траулеру. Понимаете?
— Я все понимаю, Жора. — Русов задумался, потер лицо ладонями. — Тебе все это показалось. Да вот и Степан Федорович. — В рубку вошел второй помощник капитана. Начиналась его, с ноля до четырех утра, «пенсионерская» вахта. Русов опять растер лицо, в голове все еще трепыхалась странная мысль: «Поспешил, поспешил», но в чем он поспешил? Когда? Ах, вот в чем дело, поспешил тогда, когда сказал «Коряку»: «Вот и все позади». Как же он так? В океане так не говорят, вот океан и подкинул историйку с доктором. И Русов сказал: — Ну вот, полагаю, кажется, с этой бункеровкой уже все позади. Степан Федорович, буду у доктора, если что, звякни.
В свежей красной рубахе, закинув ногу на ногу, доктор сидел в кресле возле низкого столика.
На столе было расстелено сырое полотенце, чтобы во время сильной качки посуда не сыпалась на палубу.
Глаза у доктора лучились. Пухлые губы расплывались в улыбке. И Русов заулыбался: доктор был вечно радостен, говорил всегда шумно, бурно; ему постоянно надо было что-то делать. И вот на промысле сидеть без дела не пришлось.
— Ах, как я поработал! — громко сказал доктор, как только Русов закрыл за собой дверь. — Чертовски сложная была операция, Колька! Острая, зазубренная стружечка пробила роговицу и погрузилась в стекловидное тело глаза. Но я все сделал превосходненько. Три часа провозился! Так хорошо, что я практиковался и в глазной хирургии, И Анка...
— Кто такая?
— Кто? Да, я ведь еще не сказал — врачишка траулерная. Длинненькая, тоненькая... Как она переживала, какими она глазищами глядела на меня. Ну как на бога-спасителя. Ведь она терапевт! Так вот — это она мне помогала при операции. И когда все завершилось — рухнула в кресло и заплакала. А потом вскочила, обняла .меня и поцеловала... — Доктор засмеялся, запыхал сигаретой. — Целует меня и выкрикивает: «Это я за больного, за больного!» А мне стало весело, и я ее обнял и тоже целую и говорю: «Да-да, и я за больного, за больного!» А больной в этот момент шевельнулся на столе и просит: «Анечка, уж и меня бы поцеловали... за меня?» Аня засмеялась, покраснела и говорит: «Пойдем, Толечка, ко мне, поужинаем. Сил нет, как есть хочется!» Отправили мы больного в госпиталь, сели за стол, а тут и капитан приходит с помполитом. И только собрались немножко посидеть, вдруг мерзкий голос по радио: «Приемка топлива окончена. Доктора просят срочно вернуть на танкер». Это ты, злодей, торопил?
— Не видишь, что в океане творится? — Русов вспомнил, как ветер и волны уносили плотик с доктором от танкера, вздрогнул, осекшимся голосом сказал: — Толик, мы же чуть-чуть тебя не потеряли...
— Чуть-чуть! — вскричал доктор. — Ах, это «чуть-чуть»! Оно всегда нас выручит, это «чуть-чуть»! Выше голову, капитан...
— Старший помощник.
— Будешь капитаном, будешь. Выше голову, мы живы, черт побери, а сейчас необыкновенно, бурно живы, потому что были на самом краешке гибели!
— Ты, а не я, Толик, ты.
— И ты тоже. Погибни я — и в тебе что-то погибло бы.
— А какого черта ты не запалил фальшлеер?!
— А вдруг бы вы промахнулись с разворотом, проскочили мимо меня?! Вот тогда бы и запалил, чтобы увидели, где я, для повторного подхода. И хватит об этом. Что нам смерть? О жизни поговорим, Коля, о женщинах, любви. — Доктор замолк, откинулся к спинке кресла, прислушался. «Элла» набиралась мощи. Гул ветра и волн становился все грознее. Вздрагивая, замедляя ход, словно упираясь во встречную волну, танкер шел куда-то в темень, а доктор продолжал с воодушевлением: — Да, жизнь! Все прелести жизни познаешь по-настоящему лишь тогда, когда есть риск, опасность, вот что я тебе скажу! Ах, Анечка... — Доктор стукнул себя, по левой стороне груди. — Что-то вот тут горит. Что именно? Ты прости, что я так много болтаю... Да-да, что именно? Уж не втрескался ли я в нее, а? Ну и что? Пусть! Коля, ведь я одинокий мужик, и мне так порой недостает человеческого тепла. Тепла и доброты женщины. — Доктор замолк, снял очки, протер их платком. — И вот теперь я буду вспоминать о ней, а она обо мне. Кстати, и она одинокая... И кто знает, может, возьму да и махну к ней? Там, на суше, а? Адрес она мне оставила.
Зазвонил телефон. Русов поднял трубку.
— Капитан говорит. Зайди, — услышал он.
— Открывай консервы, — сказал Николай доктору. — Я мигом.
— Э, я ведь лекарство капитану добыл. — Доктор вынул из кармана плоскую коробочку: — Как раз то, что так нужно нашему мастеру. Тут все: и успокаивающее и снотворное. Ему бы сейчас как следует выспаться. Дашь сразу две таблетки.