Файнмэну назначено умереть – находится на Восемнадцатой улице;
благодаря радио мы в курсе этой маленькой детали. К моему
удивлению, представителей прессы здесь не так уж много. Опять же,
они могли уже пройти внутрь, чтобы подобрать наилучший ракурс для
своих снимков. Тэк дважды огибает квартал – этого достаточно, чтобы
не вызвать подозрения и при этом успеть обсудить наш план. Он
помогает мне продумать все до конца, затем паркуется и ждет, пока я
пешком исследую периметр, пристально разглядывая входы и выходы;
проверяю близлежащие здания, потенциальные ловушки, тупики и
укрытия.
Мне приходится несколько раз останавливаться, чтобы отдышаться и
перебороть тошноту.
- Нашла место для обхода? – спрашивает Тэк, когда я забираюсь в
фургон.
Я киваю. Тэк осторожно трогается с места, вливаясь в почти
отсутствующий поток машин. Еще одно качество, за которое я ценю
его: осторожность. Даже щепетильность, порой. Но в остальное время
Тэк ведет себя раскованно, свободно – его легко рассмешить,он
всегда полон сумасшедших идей. Почти никто не знает эту его сторону.
То, как сбивчива его речь, когда он взволнован. То, как он произносит
«люблю», снова и снова.
Люблю. Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Ты –
любовь всей моей жизни.
Мы храним это в секрете, глубоко внутри. Это то, что в обычных
городах теряется первым, еще до прохождения Процедуры. Все эти
раны и странности, эти осколки, которые мы носим в себе – как
уродливые подарки – в ожидании того, кто был бы им рад.
Люблю. Мне все еще трудно произносить это слово, даже когда мы
наедине, даже спустя все это время. Мы создали свой язык, язык
прикосновений – когда мы прижимаемся друг к другу или касаемся
носами, целуясь. В эти моменты я зову его по имени – его
настоящему имени имени, которое дарит ощущение солнца, и
солнечного света, поднимающего туман высоко над деревьями, и
тумана, что устремляется ввысь, к небу.
Его тайное имя, которое принадлежит лишь мне и ему, лишь нам
двоим.
Майкл.
Говорила ли я ей когда-нибудь, что люблю ее?
Не знаю.
Не могу вспомнить.
Я думаю об этом каждый день.
Прости меня.
Тошнота теперь постоянна. Она подкатывает к горлу, когда я думаю о
ней; кислота поднимается от желудка, обжигая мне горло.
- Притормози, – прошу я Тэка.
Меня выворачивает позади автомобиля, который, судя по его
внешнему виду, уже давно не на ходу. Рядом – небольшая аптека, ее
голубой потрепанный навес пропитывает дождь. Темнеет
вертикальная неоновая вывеска, гласящая «Консультации и
диагностика», но маленький оранжевый знак все еще висит над
заржавевшей дверью: «Открыто». Секунду я размышляю над тем,
чтобы войти, выдумать какую-то историю, дабы достать еще один тест.
Просто, чтобы быть уверенной. Но это слишком рискованно, а я
должна сосредоточиться на Лине.
Я укрываюсь от дождя курткой и бегу обратно к фургону, чувствуя, что
мне полегчало.
Сточные канавы полны мусора, поток воды несет с собой обрывки
бумаги и одноразовые стаканчики прямо в канализацию. Я ненавижу
город. Жаль, что я не могу быть сейчас вместе с остальными, там, на
складе – упаковывать вещи, пересчитывать людей, измерять припасы.
Я хотела бы находиться где угодно, честное слово – пробираться
сквозь постоянно меняющиеся, вечно растущие Дебри; даже бороться
со Стервятниками.
Где угодно – лишь бы не в этом городе, с его серыми
возвышающимися зданиями и бухтами, подпирающими небеса.
Не здесь, где все мы похожи на муравьев.
В фургоне пахнет плесенью, табаком и, странно, немножко
арахисовым маслом. Я открываю окно.
- Что это с тобой? – интересуется Тэк.
- Плохо стало. – Я смотрю прямо перед собой, надеясь, что он не
станет больше задавать вопросов. Меня тошнит по утрам уже две
недели. Поначалу я думала, что это из-за стресса – Лина попала в
плен – и все пошло наперекосяк. Ожидание. Наблюдение. Надежда,
что ей удастся выбраться.
Терпение никогда не было моей сильной стороной.
- Ты выглядишь нездоровой, – говорит Тэк. И добавляет: - Что
происходит, Рэйвен? Ты..?
- Я в порядке. Просто сорвала к чертям желудок. Чертово вяленое
мясо.
Тэк слегка расслабляется. Он перестает сжимать руль так, что
костяшки его пальцев белеют, и напряжение на его лице пропадает. На