– Министр, не знаю, как вы, но мой народ уже сейчас страдает от жажды, – говорит В. Р. Шринавас прямо в объектив камеры, снимающей происходящее для программы новостей и, словно дурно воспитанный уличный мальчишка, подглядывающей за высокопоставленными пассажирами из-за спинки сиденья.
Шахин Бадур Хан складывает руки, довольный тем, что эти слова появятся во всех вечерних газетах от Кералы до Кашмира. Шринавас почти такой же шут, как и Найпол, но он способен на яркие высказывания.
Красивый современный самолет вновь делает вираж, разворачивается, выравнивается и летит в сторону Бенгала.
Таким же новым, изящным и современным выглядят и сам недавно построенный аэропорт в Дакке, и его диспетчерская система. Из-за этого всем важнейшим правительственным и дипломатическим рейсам приходится ждать посадки по полчаса, а приземляются они на противоположной от аэробуса «Бхарат эйр» посадочной полосе. Обычная проблема взаимодействия человека и компьютера. Агрегаты, которые работают здесь, наделены «разумом» первого уровня, что означает наличие интеллекта, инстинкта, автономности и нравственности примерно кролика, а это намного превышает – как заметил один из корреспондентов «Бхарат таймс» – возможности среднего авиадиспетчера в Даке.
Шахин Бадур Хан подавляет улыбку, но никто ведь не станет отрицать, что экономика Объединенной Восточной и Западной Бенгалии отличается высоким техническим уровнем, смелостью, стремлением к прогрессу, научной изощренностью и во многих отношениях не уступает самым передовым державам мира. Это то, о чем ведутся высокопарные беседы на проспектах и в портиках Ранапура, но чему так разительно противоречат грязь, развалины и нищета Каши.
Но вот появляются автомобили. Шахин Бадур Хан следует за политиками. От асфальтового покрытия исходит нестерпимый жар. Влажный воздух убивает все воспоминания о льде, океане и прохладе. Удачи им с их ледяным островом, думает Шахин Бадур Хан, представляя себе бенгальских инженеров, карабкающихся на айсберг в теплых канадских куртках с отороченными мехом капюшонами.
Сидя на переднем сиденье автомобиля министра Шринаваса, Шахин Бадур Хан закладывает за ухо хёк. Рулежные дорожки, аэробусы, крытые переходные мосты между аэровокзалами и самолетами, грузоперевозчики соединяются с интерфейсом его офисной системы. Программы-сарисины отсортировали его почту, но осталось еще более пятидесяти писем и сообщений, которые личному парламентскому секретарю Саджиды Раны нужно обязательно прочесть: сообщения о состоянии боеготовности воинских частей Бхарата, пресс-релизы о дальнейших ограничениях на потребление воды, просьба от Эн Кей Дживанджи о проведении видеоконференции… Руки движутся, как у изящной танцовщицы, исполняющий танец-катак. Перед Шахин Бадур Ханом появляется его блокнот. Держите меня в курсе событий. У меня дурное предчувствие по поводу подобных просьб.
Шахин Бадур Хан родился, живет и думает, что и умереть ему придется в Каши, но до сих пор он не может понять страсть и злобу, отличающие грязных индийских богов. Его восхищают религиозные установки и аскетизм индуизма, но как мало эти божества дают в обмен на поклонение им и как много требуют от большинства своих ревнителей. Каждый день по пути в Бхарат Сабху он на правительственном автомобиле проносится мимо маленькой палатки из пластика, установленной на одном из перекрестков улицы леди Каслрей, где в течение пятнадцати лет некий садху поднял руку и ни разу за все годы не опустил ее. Шахин Бадур Хан готов держать пари, что аскет не сможет опустить свою высохшую костлявую конечность, даже если бы кто-то из его богов повелел ему.
Бадур Хан не принадлежит к числу демонстративно религиозных людей, но яркие кричащие бутафорские статуи с обилием рук, символов, атрибутов, каких-то непонятных изображений – так, словно скульптор хотел в каждой из них вместить весь непостижимый комплекс индуистского богословия, – оскорбляют эстетические чувства Шахина. Сам он принадлежит к утонченной, в высшей степени цивилизованной, экстатической и мистической школе ислама. Оскорбительные для глаз и чувств ярко-розовые тона чужды ей. Его религия не размахивает своим пенисом на публике. Тем не менее каждое утро тысячи и тысячи спускаются по отрогам гор рядом с балконами его хавели, чтобы смыть с себя грехи в водах высыхающего Ганга. Вдовы тратят последние рупии на то, чтобы тела их мужей были сожжены у вод священной реки, дабы покойные достигли вечного блаженства. Каждый год множество молодых людей бросаются под колесницу Пури Джаганнат, хотя еще большее их число погибает в давке в толпе. Тысячи юношей штурмуют мечети, голыми руками разнося их по камню, потому что, по их мнению, мусульманские строения оскорбляют величие Божественного Рамы – а человечек в палатке из пластика все сидит и сидит себе на мостовой, подняв руку, словно шест. А на транспортной развилке в новом Сарнате стоит статуя Ханумана из крашеного бетона. Ее поставили там менее десяти лет назад, а теперь говорят, что нужно перенести в другое место, так как здесь будет строиться новая станция метро. И сейчас там появились группы молодых людей в белых рубашках и дхоти, потрясающие кулаками, бьющие в барабаны и гонги. Подобные представления всегда заканчиваются смертями, думает Шахин Бадур Хан. Мелочи собираются в большой снежный ком. Эн Кей Дживанджи и его фундаменталистская индуистская партия Шиваджи своей колесницей раздавит еще множество человеческих жизней.
В центре приема высокопоставленных гостей заметна необычная суета. Оказывается, для двух важных групп, прилетающих в аэропорт, заказан один и тот же зал ВН137. Шахин Бадур Хан узнает об этом среди сутолоки репортеров, грохота громкоговорителей, мелькания микрофонов у входа в холл. Министр Шринавас пыжится, но объективы кинокамер направлены со всем в другую сторону.
Шахин Бадур Хан вежливо протискивается сквозь толпу к диспетчеру, высоко подняв удостоверение.
– Что здесь случилось?
– А, мистер Хан… Небольшая путаница.
– Никакой путаницы. Министр Шринавас вместе со своей группой возвращается в Варанаси на одном из самолетов вашей компании. Какие могут быть причины для недоразумений?
– Одна знаменитость…
– Знаменитость, – повторяет Шахин Бадур Хан с таким презрением в голосе, что слово в его устах превращается в грубое оскорбление.
– Одна русская. Модель, – продолжает диспетчер в полном замешательстве. – С очень громким именем… В Варанаси готовится какое-то шоу. Приношу извинения за беспокойство, мистер Хан.
Шахин Бадур Хан жестом направляет своих людей к проходу.
– Что такое? – спрашивает министр Шриванас, проходя через толчею.
– Какая-то русская модель, – отвечает Шахин Бадур Хан тихим отчетливым голосом.
– А! – провозглашает министр Шринавас, широко открыв глаза. – Юли!..
– Простите?
– Юли, – повторяет Шринавас, вытянув шею, чтобы раз глядеть знаменитость? – Ньют.
Слово звучит словно удар храмового колокола. Толпа расступается. Перед Шахином Бадур Ханом открывается вход в зал для VIP-гостей. И он останавливается – завороженный, видя высокую женскую фигуру в длинном, изысканного покроя пальто из белой парчи, расшитой орнаментом из танцующих цапель. Женщина стоит к нему спиной, Шахин Бадур Хан не видит ее лица, только абрис фигуры. Изящные движения длинных и тонких пальцев. Элегантный изгиб затылка, безупречные очертания лишенного волос черепа.
Женщина поворачивается к нему. Шахин Бадур Хан шумно выдыхает, но во всеобщей суматохе его никто не слышит.
Нет… Нельзя смотреть на это лицо, иначе он будет заворожен, проклят, отвержен Богом. Толпа снова начинает двигаться, и человеческие фигуры скрывают от него то, что он не должен был увидеть. Шахин Бадур Хан стоит в оцепенении, не в силах пошевелиться.
– Хан. – Это голос… Да, голос министра. – Хан, с тобой все в порядке?
– А… да, господин министр. Легкое головокружение. Здесь, наверное, слишком большая влажность.
– Да, чертовым бенгальцам надо заняться своими кондиционерами.
Чары разрушены, но, провожая министра по крытому переходу, Шахин Бадур Хан ловит себя на мысли, что теперь ему больше никогда не знать покоя.